Так началось наше знакомство. Дружбой это назвать нельзя – ведь я не была с ним откровенна, но некое дружеское участие без обязательств в наших отношениях присутствовало. Мы привыкли после судебных процессов пить вместе чай в том же самом кафе или в других, того же типа. После нашей первой встречи я заволновалась, но не по поводу проявления новым знакомым любопытства, меня беспокоило то, что ему покажется странной моя скрытность, а еще более странным мое присутствие неделя за неделей в зале суда, где передо мной разворачивалась печальная, часто предсказуемая картина человеческой слабости – слабости и порочности. Но, похоже, это совсем не тревожило его. Он был помешан на криминалистике, и ему казалось только естественным, что и я разделяю этот интерес. Фроггет много рассказывал о себе и, казалось, не замечал, что я проявляю скрытность. На третьем свидании он поведал мне нечто, что поначалу испугало меня, но потом я поняла, что никакой опасности нет, и даже увидела в этом благоприятный знак для своего предприятия. В свое время он преподавал в школе отца Венис Олдридж и хорошо знал ее ребенком. Он называл себя – и тогда впервые я заметила в нем признаки тщеславия, а потом утвердилась во мнении, что оно вообще присуще его личности, – ее наставником, привившим девочке вкус к профессии юриста, что позволило ей сделать первые шаги к блестящей карьере. Чашка дрогнула в моей руке, и чай пролился на блюдце. Подождав, пока волнение уляжется, я слила его обратно. Не глядя на собеседника, я постаралась задать вопрос ровным, непринужденным голосом:

– А сейчас вы с ней видитесь? Думаю, ей было бы приятно знать, что вы по-прежнему интересуетесь ее судьбой. Возможно, она помогла бы вам устроиться на работу в суде.

– Нет, я с ней не встречаюсь. И всегда стараюсь сесть подальше, чтобы она не заметила меня. Не то чтобы я боялся, но это может выглядеть, как желание попасться ей на глаза. Столько лет прошло, она могла меня забыть. Однако я стараюсь не пропускать ни одного процесса, где она ведет защиту. Следить за ее карьерой стало моим хобби, хотя мне не всегда удается узнать, где она будет выступать в очередной раз.

– Может быть, я смогу вам помочь, – вырвалось у меня. – У меня подруга работает в «Чемберс». Она занимает скромное положение и прямо спросить не может, но там должно быть расписание судов. Постараюсь узнать для вас, когда и в каком суде будет выступать мисс Олдридж.

Мистер Фроггет был искренне, чуть ли не до слез благодарен. «Вам понадобится мой адрес», – сказал он и, вытащив записную книжку, набросал несколько слов маленькой, похожей на лапку, рукой. Затем вырвал страничку и подал мне. Если он и посчитал странным, что я в ответ не дала ему мой адрес, то виду не показал. Я увидела, что он живет – наверное, и сейчас продолжает там жить – в Гудмейсе, графство Эссекс, в одном из современных многоквартирных домов с типовой безликой планировкой. После этого я время от времени посылала ему открытки – только дата и место – например, Винчестерский Суд Короны, 3 октября – и подписывалась инициалами Дж. Г. Конечно, я не всегда присутствовала на этих процессах: если подсудимая была женщина или по каким-то причинам совсем не подходящий для моих целей мужчина, я не утруждала себя поездкой.

Но эти изредка случавшиеся полчаса ни к чему не обязывающего общения стали самыми счастливыми моментами моей мучительной теперешней жизни. Возможно, «счастливыми» не совсем точное слово. Счастье не то чувство, какое я могу сейчас переживать, и у меня нет надежды пережить его вновь. Скорее, то было чувство удовлетворения, покоя, возвращения в нормальную жизнь, и это приносило облегчение. Должно быть, со стороны, если бы кто-то обратил на нас внимание, мы показались бы странной парой. Но никто не обращал. Таков Лондон – город тружеников, болтающих между собой перед тем, как отправиться домой, туристов с фотоаппаратами, картами, трескотней на непонятных языках, одинокого клиента с чашкой чая – они заходили в кафе, даже не глянув в нашу сторону. Все это было так недавно и одновременно давно: ритмичный гул города за окном, подобно шуму далекого моря, шипение кофеварки, запах сандвичей, стук чашек и звон бокалов. И на этом фоне мы обсуждали дневные события, делились впечатлениями от свидетелей, оценивали достоверность их показаний, взвешивали слова адвоката, предвосхищали возможный вердикт, старались угадать настроение судьи.

Только однажды я приблизилась, опасно приблизилась к моей навязчивой идее. В этот день обвинение представляло свои доказательства.

– Но она не может не знать, что он виновен, – сказала я.

– Это не важно. Ее работа – защищать, вне зависимости, считает она его виновным или нет.

– Мне это известно. Но если веришь, что твой клиент невиновен, это вливает дополнительные силы.

– Это может помогать, но не является основным в работе. – Подумав, он добавил: – Вот возьмем меня. Предположим, меня ложно обвинили в преступлении – скажем, в недостойном поведении в отношении юной девушки. Я живу один. По натуре отшельник, не очень располагаю к себе людей. И вот мой адвокат должен бегать по «Чемберс», судорожно ища барристера, который поверит в мою невиновность еще до защиты. В основе нашего законодательства – презумпция невиновности. Есть страны, где арест уже является доказательством вины, и последующий судебный процесс – по сути сольный концерт обвинения. Надо радоваться, что мы не живем в такой стране.

Он говорил с исключительным напором. Впервые я ощутила в нем личное убеждение, глубоко и искренне прочувствованное. До сих пор я видела в его увлечении правом всего лишь непреодолимый интеллектуальный интерес. Теперь впервые я заметила признаки страстной внутренней преданности идее.

Мистер Фроггет посещал все Суды Короны, на которых выступала Венис Олдридж, но особенно он любил, когда слушание велось в Олд-Бейли. Судебный зал номер один в Олд-Бейли был окутан для него романтическим флером. «Романтика» – странное слово применительно к месту, происхождение которого восходит к Ньюгейту, жуткой тюрьме прошлых лет, публичным казням, пыточным дворикам, где заключенные терпели страшные муки до самой смерти, чтобы сохранить семьям право наследования. Мистер Фроггет знал все это, но история криминалистики, казалось, только восхищала его и никогда не действовала угнетающе. В его одержимости было что-то болезненное – ведь его восхищало именно уголовное право, – но не отталкивающее, иначе я не водила бы с ним дружбу. Его одержимость была интеллектуальной. Моя – совсем другого толка, но с течением времени я стала понимать его страсть и даже ее разделять.

Иногда, когда процесс в Суде номер один обещал быть особенно интересным, я присоединялась к Фроггету, даже если Венис Олдридж не вела защиту. Это было важно: он не должен был заподозрить, что меня интересует только защита. И так, раз за разом, я вставала в очередь у входа для публики, проходила мимо охранников, взбиралась по казавшейся бесконечной лестнице к общей галерее, занимала место и ждала появления мистера Фроггета. Часто он приходил сюда раньше меня. Ему нравилось садиться во второй ряд, ему было непонятно, почему я не присоединяюсь к нему, пока я наконец не убедилась, что мисс Олдридж не смотрит в зал, а если бы и посмотрела, не узнала меня. В суд я надевала свой лучший костюм и шляпку с полями – в другое время Олдридж видела меня только в рабочей одежде. Риска практически не было, однако прошло несколько недель, прежде чем я осмелилась садиться близко к разыгрываемому действию.