Наконец стемнело. Ангелина сидела как на иголках и былаошеломлена, когда нотариус, поднявшись, повел ее не на улицу, а в пустую кухню,да хоть бы вывел через какую-то заднюю дверь, нет – подвел к очагу и жестомприказал залезть в него.

Очевидно, на лице Ангелины столь красноречиво выразилосьвоспоминание об Ивашечке, который просит Бабу Ягу показать, как лучше забратьсяв печку, чтобы изжариться, что нотариус и повар враз захохотали, и нотариусвлез в очаг первым. Только тут Ангелина разглядела, что огня в нем нет и впомине, более того: пепел был серым, холодным, слежавшимся, будто прошло немалодней с тех пор, как пользовались этой печкою. Муж нетерпеливо махал ей изтемного зева, открывающегося на месте задней стенки очага, и Ангелина, мысленноперекрестившись, подобрала повыше юбку, хотя уж ее-то не жалко было запачкать,и полезла в печку – правда, без лопаты.

Ход из очага только сначала казался крысиной норой, а потомон расширился, и де Мон помог Ангелине пробраться в округлую тесноватуюкомнатку со сводчатым потолком, без окон, с затхлым воздухом. В комнатенкечадно горела маленькая свечка.

– Не бойся, – ласково сказал супруг, показывая Ангелинеларь, на который можно было присесть, – мы здесь долго не задержимся.

– Да я и не боюсь, – нервно передернула она плечами. – Мамамне рассказывала, что ей однажды пришлось скрываться в подземном убежище,откуда был выход в какой-то трактир, – и тоже через печку.

– Она тебе рассказывала? – оживился нотариус. – Я прекраснопомню то место. Мы его оборудовали вместе с твоим отцом (его тогда звали НочнойДюк) и графом де Сент-Юзефом. Причем Сент-Юзеф, который прежде былконтрабандистом…

– Граф – контрабандистом?! – изумилась Ангелина.

– Графский титул и поместье он себе купил, отправив на тотсвет какого-то ростовщика, а до этого был и контрабандистом, и вором, и наемнымубийцей, – так вот, Сент-Юзеф видел этот трактир в Кале, не раз пользовался им,чтобы принять из Англии контрабандный чай или отправить туда кофе. Вот он-то иподсказал идею убежища, дверь в которое замаскирована очагом. Но там былограндиозное укрытие: длинные коридоры, мощные, плотно закрывающиеся двери, аздесь – всего лишь нора, хотя, по словам маркизы, вполне надежная. В этойстене, – он небрежно махнул в сторону ясно различимого отверстия, грубозабитого досками, – есть запасной ход на другой конец города, в трактирпочтового двора, но тамошний хозяин не одобрял занятий хозяина нашего трактира,очень боялся, грозился на него донести, а потому ход заложили. Ничего, мывыйдем отсюда, как и вошли, и очень скоро. Видишь ли, хоть я наверняка знаю,что вслед нашему шлюпу не будут стрелять с берега, ибо моя миссия официальноподтверждена подписью императора, все-таки лучше, чтобы английские шпионы – аих в Кале как ракушек на дне морском! – не прознали о нас и не обеспечили нам«горячий» прием на том берегу. Ведь истинно лишь то, какими мы приедем вАнглию, а не какими оставляем Францию.

– Зря вы считали Оливье дураком, – сказала Ангелина. – Онпотому струсил, что боялся: мол, не там, так здесь его обязательно подстрелят.

– Я и думать о нем забыл, – сказал де Мон. – Жаль только,что ты будешь горевать об этом ничтожестве.

Ангелина призадумалась.

– Горевать? Нет, это не то слово, – сказала она наконец. – Вмоей памяти останется лишь одна сцена: там, в России, в блокгаузе, когда онвыиграл меня в карты у Лелупа, а солдаты дарили нам засохшие букетики гвоздик икричали: «Виват новобрачным!» Я запомню только это. Все, что было потом,особенно в Бокере, я постараюсь забыть.

– Но если ребенок спросит, кто его отец? – осторожноосведомился де Мон.

Ангелина опешила:

– А при чем тут ребенок?

Теперь пришел черед опешить нотариусу:

– Да разве не Оливье – его отец?

– Господи помилуй! – с искренним негодованием всплеснуларуками Ангелина.

С новым Оливье она не хотела иметь ничего общего. И память оединственном человеке, который принадлежал в ее жизни прошлому, настоящему ибудущему, подсказала ей искренний и в то же время уклончивый ответ:

– Слишком страшный был путь, приведший меня сюда. Однакотого, кого я любила всем сердцем, я не забуду никогда.

Де Мон пристально вгляделся в ее лицо, и оба подумали ободном и том же: они почти ничего не знают друг о друге, хотя их пути такстранно переплелись и даже слились. Ну как рассказать ему? Пришлось бызаглянуть в такие неизмеримые глубины! Хотя… хотя это не столь сложно, какпредставляется, ведь де Мон и сам явился к ней из тех же глубин времени, но недля того, чтобы отомстить – чтобы спасти!

– Скажите, – проговорила Ангелина, резко подавшись вперед, иголос ее дрогнул, – вы знали в 1789 году – или чуть позже – в Париже графинюГизеллу д’Армонти?

Де Мон нахмурился, вспоминая:

– Много слышал о ней, но никогда не видел. Зато был шапочнознаком с ее братом, маркизом Сильвестром Шалопаи. Вот это был красавец! У дампри виде его просто ноги подкашивались.

И тут же он смущенно закашлялся: интересно, знает лиАнгелина, что баронесса Корф, ее мать, была одной из этих дам? Что-то внапряженной позе Ангелины подсказало ему: да, знает. Ну и хорошо же будет онвыглядеть через несколько дней в глазах Марии Корф, когда та узнает, о чем онбеседовал с ее дочерью! И де Мон поспешил заговорить о другом:

– Графиня д’Армонти была весьма любвеобильна. Поговаривали,она жаловала и республиканцев, и роялистов одновременно. Я слышал, что, когдаодного из ее любовников заключили в Тампль и приговорили к гильотине, онаотдалась прямо в тюремном коридоре чуть ли не взводу охранников, чтобыпробраться к нему в камеру и напоследок напомнить, какого цвета ее мех… О-о,ч-черт! – У нотариуса даже голос пропал. – Простите, ради бога, простите, дитямое! Я так живо вспомнил то время – пору моей молодости, – что, забывшись,употребил выражение, весьма часто нами тогда используемое. Умоляю вас…

– Ничего, сударь, – кивнула Ангелина. – Я все понимаю иничуть не в обиде на вас. Но расскажите: удалось это графине? Я хочу сказать… –теперь начала запинаться она, – удалось ей пробраться в каземат?