Минуло более месяца. На дворе стоял октябрь, и угрожающийпризрак бесконечной русской зимы уже не таился за низкими серыми тучами, асделался явью. Утренники были на редкость холодные; несколько раз выпадал снег,который уже и не таял, однообразным белым покрывалом сровняв и ухабы, и береганеширокой речонки, укрыл туши околевших лошадей, и замерзшие трупы, ипроселочную дорогу, по которой медленно тянулась длинная колонна; и стороннийнаблюдатель мог бы подумать, что сошел с ума или оказался на дороге в чистилище,ибо путники сии напоминали призраков всех времен, народов и сословий,призраков, вообразимых лишь отягощенным тяжким бредом разумом. Рядом сшелковыми, кокетливыми, всевозможных цветов шубами, отороченными дорогимирусскими мехами (причем в шубы облачены были отнюдь не женщины, а мужчины),брели пехотные шинели или кавалерийские плащи. Головы путников были плотноукутаны и обмотаны платками всех цветов – оставалась лишь щелочка для глаз. Тути там мелькало самое распространенное одеяние: шерстяная попона с отверстиемпосередине для головы, ниспадавшая складками к ногам. И как прежде поблестящему, щегольскому мундиру, так теперь – по этим попонам можно былоотличить кавалеристов, ибо каждый из них, теряя лошадь, сохранял попону; этилохмотья были изорваны, грязны, перепачканы, прожжены – одним словом,омерзительны. И все же тот, у кого попоны не было, не задумываясь отдал быместо в раю, лишь бы заполучить ее сейчас, на земле: теплая одежда стала едвали не главным мерилом ценностей в том людском скопище, что еще недавноназывалось великой и непобедимой французской армией. Теперь уже в этой армии несохранилось ни достоинств, ни наград, ни чинов, ни званий. Невозможно былоотличить генералов и офицеров; как и солдаты, они надели на себя что под руку попалось.Зачастую генерал был покрыт ветхим одеялом, а солдат – некогда дорогими, атеперь изрядно облезлыми мехами. Их всех – командиров и рядовых – перемололаРоссия.

Адское неистовство нации, которая считалась за самуюобразованную в Европе, не пощадило двадцати пяти тысяч своих храбрецов, чтобыворваться в золотые врата древней российской столицы. Наполеон полагал, чтозанятие Москвы не замедлит привести к миру, условия которого будут продиктованыим самим. Эта мысль страшно беспокоила Кутузова: извещая императора Александраоб оставлении Москвы, русский главнокомандующий особенно настаивал на том,чтобы не вступать в переговоры с врагом. И Александр доказал, что умел бытьтвердым, когда хотел. Потом рассказывали, что он решился на все испытания, готовбыл удалиться даже в Сибирь, лишь бы только не вступать в переговоры сНаполеоном.

Ну что же, француз утешался тем, что если не получил мира,то получил Москву! Однако этот богатый город с большими запасами продовольствияи удобными квартирами вобрал в себя вражескую армию, как губка – воду, и болеемесяца держал Наполеона в полном бездействии. А русской армии как воздух быланужна эта передышка, отдых после отступления, кровопролитных сражений подСмоленском и Бородинoм. Если бы французы сразу нашли на месте Москвы дымящеесяпепелище, к чему призывал Ростопчин, то с тем бо́льшим ожесточениемпродолжал бы Наполеон преследование ослабевшей русской армии и ни о какойпередышке в этом случае не могло быть и речи.

За это время в ходе войны без каких-либо заметных событийпроизошел перелом – так трофей превратился в ловушку.

Для тех, кто вырвался из нее, понятия «победа» и «поражение»стали весьма условными. Выживание сделалось единственной целью, а дороже всехнаграбленных ценностей сделались теплая одежда, кусок хлеба… ну, и лошади шлина вес золота: живая несла вперед, а мертвая могла прокормить своего владельца:так или иначе, она спасала ему жизнь.

Вялое продвижение тех, кто составлял некогда гордостьФранции, было внезапно нарушено взрывом, разметавшим по белому снегу кровавыеклочья.

Толпа заметалась. Пешие кинулись врассыпную. Всадники вовесь опор понеслись к близлежащей сосновой роще, надеясь там найти спасение отядер и картечи, ибо это был не случайный взрыв, а беспощадный обстрел. Конечно,здесь было безопаснее, неприятельские артиллеристы не могли как следуетрассмотреть отступавших, однако ядра, пролетая над головами, ломали сосновыеветви и верхушки могучих деревьев много толще человеческого туловища; ветви этии сучья, падая, ранили и калечили множество людей и лошадей.

Молодой драгун, давно растерявший и остатки былого блеска, ивсе свои честолюбивые мечты, но сумевший сберечь коня, а вместе с ним и надеждуна спасение, сейчас изо всех сил пытался усмирить обезумевшее от страхаживотное. Гнедой плясал под ним, крутился как угорелый, норовя не вынести сопасного места, а, словно нарочно, затащить туда, где кучно ложились ядра. Едвасправившись с конем, драгун дал ему шпоры, силясь разглядеть просветы вокружавшем его облаке дыма и снежной пыли, и вдруг почувствовал, как кто-товцепился в его ногу мертвой хваткой.

Оливье де ла Фонтейн (так звали молодого драгуна) уже готовбыл освободить себя ударом сабли от этого опасного объятия, как вдруг увиделмолодого человека, одетого в лохмотья, жалкие даже по сравнению с тем тряпьем,кое составляло теперь армейское обмундирование. Волочась на коленях завсадником и устремив на него свои горящие глаза, он восклицал:

– Убейте меня, убейте меня, ради бога!

В этом аду, где каждый молил хотя бы о самом ничтожномглотке жизни, такая просьба буквально вышибала из седла, а потому Оливье де лаФонтейн спешился и, держа коня за удила (немало нашлось бы сейчас желающихперерезать узду и увести у него коня из самых рук!), нагнулся к незнакомцу. Тотедва дышал. Даже у видавшего виды Оливье подкатила к горлу тошнота, когда онувидел бок несчастного, взрезанный, будто острой косой, осколком ядра до самогопозвоночника… Позвоночник тоже был искалечен, и даже если свершилось бы чудо,исцелившее разорванные внутренности, этот человек больше никогда не смог быходить. Уже сейчас его страдания представлялись невообразимыми. Да, смертьнастигнет его несомненно, однако предстоящие ему мучения будут ужасны!

Оливье де ла Фонтейн проклял себя за то, что поддалсямгновенному порыву жалости. Внутренне содрогаясь при мысли о том, что ждалоэтого беднягу, он вновь лихо вскочил на коня, с напускной отчужденностьюпробормотав:

– Я не могу помочь вам, мой храбрый товарищ, и не могубольше оставаться здесь! Простите меня.

– Но вы можете убить меня! – исторг из себя раненый не токрик, не то шепот. – Единственная милость, которой я прошу от вас! Ради бога,ради вашей матери! Ради… моей матери!