Неподалеку от дома нотариуса, на холме Шайо, стояла стараякак мир и столь же неразрушимая церковь Сен-Дени, и оттуда открывался огромный,то сияющий под солнцем, то затянутый голубоватой дымкой Париж: бесконечный рядзданий, над которыми господствовали белые, призрачные башни собора Нотр-Дам изолотой купол Дома Инвалидов. Ангелина полюбила это место за красоту; вдобавокде Мон рассказал ей историю святого Дени, которому враги отрубили голову, но онвсе-таки поднялся и, держа ее в руках, дошел до Парижа, предупредив своимявлением о страшной опасности, и поэтому там, где потом рухнуло наземь егообезглавленное тело, была позднее воздвигнута церковь.

Де Мон, конечно, не мог знать, почему вдруг разрыдаласьАнгелина, услышав эту историю; однако в нем сохранилось достаточно душевнойделикатности, чтобы не мешать ей прильнуть лицом к серым, замшелым камням, изкоторых сложены были стены старинной церкви, и поливать их горючими слезами.

Облегчив тяжесть воспоминаний потоком слез, Ангелина, всееще всхлипывая, оглянулась. Глаза ее заплыли, и она не сразу увидела мужа,который сидел на самом краю холма, прямо на траве, держа несколько жареных каштанов,которых в Париже продавали на каждом шагу. Он их чистил, но не ел, а разламывална маленькие кусочки и кормил воробьев, которые целыми стаями кружили вокруг,подбирали крошки с травы, а иные, мелко трепеща крылышками, вдруг бесстрашносадились на протянутую руку старого нотариуса, клевали с ладони, ходили по егорукаву и даже заглядывали в лицо, отважно поблескивая черными бусинками глаз.

Ангелина стояла, боясь дышать. Было что-то завораживающее вэтом зрелище – в раскинувшемся вокруг холма Париже, над которым сгущалсясеро-голубой, туманный вечер… и сидевшем перед ней старом человеке, которыйласково поглядывал на птиц своими мудрыми, усталыми глазами, и воздух вокругнего дрожал и пел от трепета птичьих крыл и разноголосого гомона.

Ангелина тихонько подошла, и к горлу ее подкатил комок,когда глаза де Мона взглянули на нее с той же нежностью, с какой глядели наптиц. Она взяла один каштан с жаровни продавца-мальчишки, который смотрел наэти чудеса, разинув рот, раскрошила каштан на ладони и застыла, вытянув руку.Она долго стояла так, но ни одна птица даже не посмотрела в ее сторону, хотя наее ладони лежали те же крошки, что и у де Мона, над которыми они дрались,отвоевывая друг у друга право поесть из его рук.

С досады Ангелина сама съела жареный каштан. В первую минутуего сладковатый, мучнистый вкус показался ей замечательным, но вскоре онаподумала, что печеная картошка непредставимо вкуснее. Украдкой выплюнув каштан,она снова поглядела на Париж. Очертания домов расплылись, только серебристаялента Сены еще сверкала. Широкая и привольная, она сливалась из двух могучихрек – Волги и Оки; и в небе плыли закатные тучи, и зубчатый, горделивый кремльвенчал высокий берег, подобно короне…

Ангелина вскрикнула, покачнулась… и де Мон успел схватить ееза руку в то мгновение, когда она едва не скатилась кубарем с высоченного,крутого холма. Воробьи разлетелись прочь, возмущенно вереща.

– Я хочу домой! – прошептала Ангелина.

И нотариус кивнул:

– Что ж, идемте!

Она покачала головой, не в силах говорить, боясь, что сновапрорвутся слезы. Нет, не в дом на бульваре Монмартр хотела она вернуться. Зачемей этот дом, зачем ей Париж – чужой и прекрасный? Она хотела домой, домой… Истарый нотариус вдруг все понял, сказал, успокаивая:

– Мои дела улажены. Можем ехать хоть завтра.

Ангелина улыбнулась, утирая глаза. Потом взяла мужа под руку– и они пошли с холма по серым каменным ступеням, к которым льнули белые илиловые крокусы и розовые примулы, а воробьи прощально кружили над ними.

* * *

Дорога показалась Ангелине ужасной. Эти 150 лье от Парижа доКале измучили ее духовно и телесно. Невозмутимый, но скрытно взволнованный деМон, как бы дремлющий в своем углу, а на самом деле не спускающий с нее не тожалостливого, не то брезгливого взгляда… И Оливье – раздраженный, желчный,отказывающийся понимать, почему, если уж нотариусу так срочно потребовалосьехать в Кале, он тащит с собою беременную женщину – и свободного, никому иничем не обязанного мужчину?! Именно из-за Оливье, который беспрестанно ворчал,брюзжал и жаловался, Ангелине и де Мону ни разу не удалось толком поговорить.Он по-прежнему ничего не знал о своей супруге, кроме того, что она – дочьКорфа. Ангелина чувствовала, что должна бы поведать ему о том пути, которыйпривел ее во Францию, однако она по-прежнему не хотела, чтобы Оливье узнал оней столь много. Да и не больно-то это ему было интересно, иначе он попыталсябы все вызнать у Ангелины еще прежде.

Возможно, откройся она де Мону, из его глаз исчезла бы этаунижающая доброта… но ведь и он ни о чем ее не спрашивал! Ангелина, вконецизмученная дорогой и беременностью, была уверена, что де Мону просто нетерпится сбыть ее с рук.

Зрелище города Кале, окруженного болотами и песками, неулучшило ее самочувствия. Еще не видя округи, только услышав вой ветра и мерныйплеск морских волн, Ангелина ощутила, что слезы близко, а уж когда вышла изкареты, ею овладело странное чувство, будто она приехала на край света: тамнеобозримое море и конец земли. Слезы полились ручьем!

Впереди было счастье встречи с отцом и матерью – отчего жеАнгелина не ощущала никакой радости, ничего, кроме отчаянной тоски?

Де Мон тотчас отправился в порт, почему-то не велев Ангелинеи Оливье устраиваться в гостиницу. Они сидели прямо на траве, привалившись кзадку кареты, не говоря между собой ни слова; лошади побрякивали удилами, вылветер, и листья уныло шумели над головой.

– Проклятый стряпчий! – проворчал Оливье. – Думаешь, я незнаю, почему он не повез нас в гостиницу? Боится, что мы тотчас завалимся впостель! И ей-богу, может, хоть этим займемся? Я чуть не помер со скуки в пути,да и здесь зевота челюсти сводит. Пошли, а? Я давно готов!

Он шаловливо откинул полу сюртука, и Ангелина увидела, чтоОливье действительно готов. Однако она, к своему изумлению и радости, неощутила в себе ни малейшего волнения. Поведение Оливье показалось ейнеприличным.

– А бывало, помню… – пробурчал он, заметив выражение еелица.

– Да, бывало, – невозмутимо кивнула она, – да все миновало.

– Гляди, какие мы стали! – прошипел Оливье. – Что делаетбогатство с людьми. Не больно-то заносись, знаешь ли… Тщеславие неприятно вмужчине, а в женщине – особенно.

– Уж соловей умолк, но слышу песнь его, – засмеяласьАнгелина. – Узнаю песни тетушки Марго!

Оливье насупился.