– Основная функция солнечного сплетения – сплетение человека с Солнцем. Но этот орган также отвечает за сплетение человека с человеком. Такое сплетение возможно, если один человек испытывает к другому теплые чувства, подобные чувствам Солнца, испытываемым им к человеку…

Сама понимаю, что несу дикий бред. Да еще длинное слово «испытываемым» дается мне только с третьей попытки. Чтобы совсем не опозориться, заканчиваю лекцию:

– Есть вопросы?

В задних рядах встает девушка. Узнаю в ней крашеную блондинку Илону из нашего хосписа, но делаю вид, что мы не знакомы.

– У вас вопрос?

– Ага, – говорит Илона, – вопрос. Вероника Юрьевна, а почему вы без обуви?

Смотрю на свои ноги и вижу грязные-прегрязные махровые носки. Теперь я готова провалиться от стыда и одновременно лопнуть от злости. Кричу этой дуре Илоне:

– Это к делу не относится!

Но мой голос тонет в наглом хохоте аудитории…

– Московское время шесть часов, – гремит откуда-то с неба. – Вы слушаете «Радио России». В эфире новости…

Потом – хрип, и другой голос – злой, рычащий:

– По и-вэ-эс объявляется подъем. Встать и заправить койки. Проверка через десять минут.

Опять хрип – и тишина…

Открываю глаза, пытаюсь пошевелиться. Одеяло спеленало меня, как смирительная рубашка. И как это я умудрилась так упаковаться? Ночью меня отчаянно знобило, и я все куталась, куталась, пытаясь согреться, и все пялилась на негаснущую лампу надо мной – отвратительно желтую, излучающую в смертельных дозах тревогу и одиночество. Роба на мне мокрая – значит, жар прошел и сразу прошиб пот.

Сажусь на койке, опираюсь плечом о стену. Не хочу думать про вчерашний день, про страх и унижение. Но помимо воли прокручиваю в голове все случившееся. И начинаю понимать чудовищную вещь. Зорин не подставлял меня, не подменял анализы, не подделывал записи учета препаратов. Всё гораздо хуже. Он просто заплатил за мое уничтожение. Или, как теперь говорят, «заказал меня ментам». Потому-то им было плевать на мои анализы, на провизорские журналы. Они и не собирались возиться со всей этой мурой. Отработали обычную схему, подбросив мне наркоту, и всё. Интересно, сколько стоит вот так уничтожить человека?.. Хотя нет, не интересно. Разве в деньгах тут дело!..

Ночью, в полубреду, я думала: вот если бы у меня в руке был пистолет, а Зорин стоял бы передо мной – смогла бы я выстрелить ему в башку? Это решение казалось мучительно-важным, будто речь шла не о моей лихорадочной фантазии, а о реальном жестоком выборе. И вот даже если бы я собрала всю ненависть, все презрение к этой сволочи, то – нет, все равно не смогла бы. И только когда я вспоминала, что по его милости Мария и Алеша остались без моей помощи, злая судорога скрючивала мой палец на воображаемом курке, и рука с пистолетом становилась самостоятельной и делала выбор за меня, не заботясь о том, как мне будет жить с этим дальше. И даже как будто говорила мне: «Хочешь – потом отрежь меня и выброси, но я все равно высажу этому уроду мозги!»

А вот усатый? Смогла бы я убить его? Вчера точно смогла бы. И даже хладнокровнее, чем Зорина. Потому что он явный, открытый враг и нам никогда не ужиться в одном мире – или я, или он… Опять и опять вонзается мерзкое воспоминание о том, как усатый измывался надо мной – с каким кайфом… И все-таки если предположить невозможное – если бы усатый вдруг согласился меня выслушать. Какие слова могли бы на него подействовать? Сказать ему, что без моей помощи могут умереть люди? И что? Да хоть сто людей умрут, хоть тысяча. Сострадания-то – ноль… Нет, говорить надо о таком, что может перебить немалые деньги, уплаченные Зориным. Что для усатого ценнее? Только одно – он сам. Ладно, тогда надо объяснить ему: вот он думает, что жить в бессовестной стране хорошо. Потому что здесь густо течет бессовестное бабло и опьяняет, как героин, пущенный по венам. И если ты достаточно ловок, сможешь подключиться к этой дурной зараженной системе и кайфовать. Но может случиться так, что тебе понадобятся совестливые, сострадательные люди. Допустим, ты всерьез заболеешь – и сразу узнаешь, что бездушному государству класть с прибором на тебя и твою боль… Испугает усатого такая перспектива? Подтолкнет к мысли, что надо сделать мир совестливее и начать прямо сейчас – с того, чтобы отпустить меня, ни в чем не повинную?.. Ох, ну ты совсем сдурела, Ника? Такие глупости можно списать только на твой жар и лихорадку. Во-первых, усатый элементарно не сможет представить, как ему будет нехорошо. Ведь если сострадания у него – ноль, то воображения – и того меньше. Во-вторых, он железно убежден, что все можно решить баблом – даже купить сострадание. А третье и главное – то, от чего ты боязливо отворачиваешься. Ведь он хочет расправиться с тобой не только из-за денег, а из-за личной ненависти. Именно из-за того, что вам никогда не ужиться в этом мире. И теперь он до смерти рад, что может истребить тебя. Но за что? За что?.. О, тут все ясно. За то, что ты не можешь быть такой, как он. Не можешь, даже если бы захотела. И он видит, чувствует это. Так звери инстинктивно чуют чужака в своей стае и загрызают. Это даже не жестокость, а просто рефлекс на уровне инстинкта самосохранения. Ведь если он оставит тебя в живых, то ты, совестливая тварь, можешь расплодиться или как-то заразить совестью других, и, в конце концов, мир изменится настолько, что он, усатый, не сможет в нем жить, став тем, кто он есть на самом деле, – презренным моральным уродом, никем. А сейчас-то он – король! И, значит, любой совестливый человек несет в себе зародыш его погибели. Ты – его погибель!.. Ну и раз уж тебя сцапали, у них, усатых, есть приятная возможность лично поизмываться над тобой. Они ведь все-таки не волки, чтобы тупо загрызть. Они люди – существа с эмоциональными потребностями… Сто лет назад стая усатых воцарилась в этой стране, оккупировала ее и объявила своей. Сто лет идет зачистка не таких – неусатых. И так – вплоть до нового витка озлобления, когда неусатые соберутся в свою стаю и начнется новая большая грызня… Ох, Ника! Стоило изучать психологию, чтобы сейчас обреченно понять: твои дела плохи! Эти не могут тебя пожалеть, не могут отпустить…

И вот ты не знаешь, как быть с одним усатым. А их – миллионы! И неужели впрямь их ничем не проймешь и нет слов, которые они услышат? Может быть, отец Глеб знает эти слова, он ведь, кажется, умеет убеждать… Ох, да какой там! Догадываюсь, что припасено у отца Глеба для усатого, – древние страшилки про Божий суд и адские муки. Но это еще глупее, чем мои призывы к совести. Уж если усатый не может представить свою печальную участь здесь, в бездушном мире, то как его воображения хватит на какой-то нездешний ад!.. Привести усатого в церковь и показать ему на стене картинку ада с рогатыми хрюшками и большими сковородками? Заставить его замаливать грехи непонятными словами на старославянском? А может, дать ему Данте почитать? Ну не чушь ли! Может, когда-то адские страшилки и действовали на кого-то, но за последние века усатые выстроили против них непробиваемые крепости из презрительного неверия и сидят в этих крепостях – недосягаемые, неуязвимые. Или еще хуже, еще циничнее – швыряют свое грязное, а то и кровавое бабло на строительство церквей. Типа, может быть, там, за гробом, и есть что-то нехорошее, да только нам плевать, мы уже забашляли, и теперь у нас надежная крыша – сам Господь Бог. И, значит, никто не сможет заказать нас рогатым хрюшкам.