– Какой тебе, на хер, адвокат, – брезгливо кривится усатый. – Американского кина насмотрелась? Это задержание, чтоб ты понимала. Тут адвокатов не бывает. А не подпишешь – это уже отказ сотрудничать. Усугубление. А тебе и так хорошо светит. Чтоб ты понимала.

Пакет с белыми пилюлями валяется на столе.

– Вы ошиблись, ребята, – говорю я.

– Чего это «ошиблись»? – с издевкой говорит усатый.

– В нашем хосписе таких пилюль не бывает. Все препараты в ампулах.

Пару секунд усатый и ваххабит смотрят друг на друга и вдруг разом начинают ржать.

– Ты нас поймала, – давится от смеха усатый. – Прижучила, нах! Как же мы облажались!.. Да класть мы хотели, чего там есть в твоем хосписе. И класть на то, кто ты есть сама – лепила или купчиха… Короче, кончай цирк, Фомичева. Иди, подписывай.

Я молча сижу на стуле, смотрю на свои скованные руки. Наручники сделаны из черной пластмассы, только зубчатые дужки замков железные… Все это – игра. Сейчас с меня снимут эти игрушечные наручники и скажут: ладно, Фомичева, мы пошутили, мы просто артисты и нам заплатили, чтоб мы тебя как следует напугали, не обижайся, вот тебе бабла на такси и катись в свой хоспис… А если это не игра – то какой-то бред. И сейчас появится кто-то разумный, накричит на этих мудаков и опять-таки даст мне денег на такси, и я помчусь к Алеше и Марии…

– Да и хер с тобой! Не подписывай. Потом вспомнишь – пожалеешь! – Усатый поворачивает к себе листки и делает в них какую-то короткую запись. – А вот пальцы твои мы снимем. Это уж положено. Так что не рыпайся!

Он достает из стола кейс, открывает. Там оказываются какие-то флаконы, резиновый валик. Усатый кладет в кейс листок с десятью пустыми квадратами и прижимает его рамкой на пружине.

– Давай сюда пальцы! – командует он, надевая резиновые перчатки.

Я продолжаю сидеть, глядя в пол. В следующую секунду ваххабит хватает меня за плечи и тащит к столу. Пытаюсь упираться, но он вцепляется мне в волосы и тянет голову назад, так что могу смотреть только в потолок. Чувствую, как усатый берет меня за руки и тычет мои пальцы во что-то непонятное. А! Да он прижимает их к пакету с пилюлями, чтоб на нем остались мои отпечатки! Вот гады! Потом чувствую, как по моим пальцам катается валик с краской, как они по очереди прикладываются к бумаге, слышу, как захлопывается кейс. Ваххабит отпускает мои волосы, приговаривая «ну всё, всё», – совсем как доктор, закончивший неприятную процедуру. Смотрю на свои руки, измазанные черной краской. Никто, конечно же, не собирается дать мне салфетку, чтобы вытереть их. Усатый сдирает со своих рук перчатки, швыряет на пол. Кажется, он распаляется все больше. Перегибается через стол, дышит мне прямо в лицо. Бросаю на него короткий взгляд. Ух ты! Вот это зрачки так зрачки! Да он точно под кайфом!..

– Так, Фомичева, – с тихим бешенством говорит он. – Сейчас мы тебя в камеру… Но только знаешь что… Нет у нас свободных камер. И женских камер тоже нет. Так что придется тебе посидеть с мужиками… Ты как хочешь – туда, где побольше, или к тем, кто покруче?..

Сжимаю свои черные руки в замок, смотрю на них, только на них. Посмотреть на усатого меня сейчас не заставить никакой силой… Что он такое говорит? Нет. Не может быть. Это двадцать первый век и страна, которая пыжится казаться цивилизованной…

– А, Фомичева? Ты выбрала уже? – сипит усатый.

– Э, ладно тебе, Влад, – это голос ваххабита. – Хочешь, чтоб она тут наделала со страху?..

Слышу, что усатый не то зафыркал, не то захрюкал, со скрежетом двинул стул и плюхнулся на него.

– Девушка, давай не бойся. Он шутит. Найдем тебе камеру… Подойди еще сюда, стань тут, фотографию твою сделаю. – Ваххабит подводит меня к стене, на которой висит доска-ростомер, в руках у него маленькая фотокамера. – Давай смотри на меня… Так, давай волос тебе поправим. – Он пятерней убирает мне волосы с лица.

Стою у стены, стараясь унять дрожь. Коленки ослабли так, что хочется сесть на корточки. Живот схватывают отвратительные, стыдные спазмы. Прижимаю к животу руки в наручниках.

– Так, девушка, теперь набок становись, смотри туда, на окно…

Краем глаза вижу, что усатый сидит, навалившись на стол, уронив голову на руки, не шевелится.

Ваххабит подходит к столу и жмет на кнопку сбоку под крышкой. Откуда-то издалека доносится звонок. Через минуту является дистрофичный паренек в полицейской форме, которая велика ему размера на три.

– Отведи в ИВС, – говорит ему ваххабит и, наконец, снимает с меня наручники… Нет, опять перецепляет назад. Да чтоб вас!.. Паренек берет меня за локоть и ведет по коридору. Проходим решетчатую дверь и идем вдоль камер. То, что это камеры, я понимаю сразу – потому что все двери железные, с трафаретными номерами и одинаковыми надписями: «Закрывай на два оборота». Наконец останавливаемся.

– К стене лицом, – говорит мой провожатый и отпирает дверь. – Заходи!

В камере вижу четыре койки, стоящие вдоль стен. К моему облегчению, все они пустые, в камере – никого. Конвоир снимает с меня наручники – ох наконец-то! Ни слова не говоря, уходит. Закрывая дверь, щелкает замком два раза – по инструкции.

Окно в камере забрано изнутри железной сеткой. Койки без спинок – примитивные железные лавки. На них лежат свернутые тощие матрасы. Сажусь на ближайшую койку. Меня жутко знобит – то ли от пережитого страха, то ли опять начинается та же непонятная лихорадка. Обхватываю себя руками, трясусь так, что лязгают зубы. Пытаюсь завернуться в матрас, согреться…

Щелкает замок. Входит тетка в униформе, в пилотке, нахлобученной поверх рыжей завивки. Приносит одеяло, подушку, простыню, кладет возле меня на койку. Несколько секунд стоит надо мной, пристально смотрит. Поднимаю глаза. Тетка – вся рыжая, веснушчатая. Разглядывает мое лицо.

– Тебя били?

– Чего? – не понимаю я.

– Ничего, – говорит тетка. – А почему без обуви?

– Слетели.

Тетка равнодушно кивает и уходит… Зачем она спрашивала? Зачем?.. С каждой минутой – все абсурднее, все невозможнее. Где я? Что теперь? Моя жизнь сломана? Вот так легко и просто – раз, и сломана? У меня больше нет моей жизни?.. Черные руки, серые стены, грязный матрас, дверь, закрытая на два оборота, сортирный уголок за низкой загородкой. Мне очень нужно туда. Но нет сил встать и сделать три шага. Сижу и трясусь – жалкая, униженная, великая и ужасная Ника, до смерти перепуганная каким-то жлобьем.

Всю ночь думаю про Марию и Алешу. И всю ночь – ноющая, тянущая боль. Тяжелый, горячий булыжник в солнечном сплетении. Такая боль бывает у меня после моих подключений. Иногда проходит за несколько минут, а иногда не отпускает часами. И она – уже не столько физическая, сколько душевная, и больше похожа на отчаяние – что могу вместить в себя так мало боли…

Под утро засыпаю, и начинает сниться невероятная чушь, будто я – профессорша, и читаю лекцию в огромной аудитории психфака на Моховой, и говорю такое: