Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Открыл замок, входит в избу, а в ней — никого. Он к окну — окно целое. Он на печь — там пусто. Он в подполье — и там никого. Стал он потолок простукивать — все плахи на месте. Побежал на улицу: окно как было с осени забито, так и стоит. Следов — никаких. Снегу надуло вокруг на два аршина. Сгинула — и все! Феофанто, сказывают, бормочет: "Оборотка эта девка! Ей-богу, оборотка! Через трубу ушла!"
Степанида Семеновна покачала головой, с укором сказала:
— Оборотка… Дурень Феофан. А ей, может, сам господь бог помогал. Тогда как?
— Вот то-то и оно, тетка Степанида, — согласилась женщина и, сожалея, что ей нужно торопиться на молотьбу, скрылась за дверью.
— Слышала, дочка, как тебя урядник-то малюет? — с усмешкой спросила старуха. — Ах негодяй, ах казнокрад!..
— Слышала! — весело сказала Катя и спустилась с полатей.
— А все ж поберегись, дочка. Все они сейчас обшарят: и дома, и овины, и бани. Знают ведь: в такую- погоду из села ходу нету…
— А к вам придут?
— Могут. А ты не бойся. Поешь сейчас — и снова на полати. От печки заслоню тебя мешком с шерстью, а с этого краю сама лягу. Только не прослушать бы их в воротах, хоть и скрипят они у нас — за версту слышно.
Катя сбегала на улицу, вернулась, вздрагивая:
— Ну и метет! Сильнее, чем ночью!
Она умылась над лоханью, подсела к столу. Старуха придвинула глиняную кружку с молоком, клинообразный ломоть ржаного хлеба и себе взяла такую же кружку, такой же кусок хлеба. Только в ее кружке была вода. Кате стало стыдно перед старухой. "Себе отказывает, последнее мне отдает", мелькнуло в голове.
— Много вы мне налили, Степанида Семеновна.
Дайте, отолью вам, — предложила она, берясь за свою кружку.
— Молоко, дочка, есть. День у меня сегодня постный, — успокоила старуха Катю и принялась угощать ее. — А ты ешь, не смотри на меня. По моим годам мне еды-то вот столечко требуется! — Старуха выставила жилистую руку, оттопырила скрюченный мизинец.
Катя быстро выпила молоко, съела хлеб и полезла на полати.
— А коли станет скушно там, можешь сойти снова.
Я пока приберусь тут, — сказала старуха.
— Помочь вам, Степанида Семеновна, не надо? — спросила Катя, испытывая острое желание приняться за какое-нибудь дело.
— Управлюсь, дочка. Спешить мне некуда. А ты всетаки полезай. Не ровен час нагрянут. Ничего тут не оставила? — Старуха осмотрелась.
— Все на мне, бабушка, кроме полушубка. А он на полатях.
Катя мелькнула юбкой и скрылась. Свернувшись клубком, она лежала неподвижно, прислушиваясь к свисту вьюги. "Кто же это придумал насчет моего освобождения? Маша? Тимофей? Петька? А может быть, сам Лукьянов? Ну, кто бы ни придумал, придумал хорошо!.. Если не накроют меня здесь, ускользну в Томск, а там, может быть, и Ваню встречу".
— Не спишь, дочка? — вдруг послышался голос Степаниды Семеновны. Она карабкалась на полати.
Катя схватила ее за руку, стала помогать.
— Залезу, дочка, не в первый раз.
Старуха легла на самом краю полатей, почти рядом с Катей.
— Придут сейчас, — сказала она с уверенностью, будто кто-то невидимый сообщил ей об этом.
— Откуда вам известно? — спросила Катя.
— По времени пора бы.
Они лежали молча. Катя напрягала слух: не скрипят ли ворота? Не подымаются ли по ступенькам крыльца староста с урядником? Но никакого скрипа со двора не слышалось. Все так же свистел ветер за стеной, и рядом, с хрипом в груди, дышала Степанида Семеновна.
— А ты, дочка, замужняя, нет ли? — спросила вполголоса старуха.
Катя давно ждала этого, зная, что такой человек, как Мамика, не оставит ее без расспросов.
— Не успела еще, бабушка, замуж выйти. Жизнь у меня такая…
— Какая бы жизнь ни была, а замуж выходить надо. Уж так господом богом нам начертано.
— Да ведь за кого попало выходить замуж страшно, а желанного еще не встретила.
— Ищи, милая, нареченного. Муки мученические — быть всю жизнь с чужим. По себе знаю. Два мужа судил мне господь. Первый когда умер, я осталась вдовой с тремя детьми… Ну, поначалу трудно было, а все ж почуяла свободу. С души-то будто цепи свалились. Восемнадцать годов прожила я вдовой. Наравне с мужиками в поле и в обчестве. А в сорок два вышла замуж снова. Когда второй муж умер — прожили мы с ним всего-то восемь- годков, показалось мне: померк белый свет. Хоть и был он не всегда ровный и ласковый. Случалось, и бивал меня…
— Да что вы говорите?! За что же? — Катя поднялась на локоть, удивленная словами старухи.
— Да ни за что, дочка. Поверье ведь есть: от мужниных кулаков молодеет баба.
— Дикое поверье, Степанида Семеновна! — возмутилась Катя.
— Ну не скажи, — спокойно возразила старуха. — Приметила я и по себе и по другим бабам: синяки пройдут, и становишься ты вроде на личность лучше, краше, а на тело крепче и моложе…
— Что вы, Степанида Семеновна, говорите?! Да разве можно допускать рукоприкладство! Это же варварство!
— А уж как хочешь называй, а только говорю тебе от души, — убежденно сказала старуха.
Катя ушам своим не верила. "Боже мой, как же глубоко вкоренилось невежество!.. И ведь это говорит старая мудрая женщина, голос которой смиряет страсти всего села… Чего же ждать от других крестьянок, более забитых судьбой?!"
— А найдешь нареченного, дочка, сердце само тебе скажет: он. Оно никого больше не примет, — продолжала Степанида Семеновна, ничуть не смущенная несогласием с ней, которое так горячо и запальчиво высказала ее нежданная гостья.
Вдруг завизжали ворота, заскрипели ступеньки и клубы морозного воздуха ворвались в широко распахнутую дверь. Катя сжалась в комок, застучала в висках кровь, сердце забилось сильными толчками. "Урядник!" — промелькнуло в голове. Но вот дверь захлопнулась, кто-то с разбегу шлепнулся на середину избы, и Катя услышала громкий веселый смех Петьки Скобелкина.
— Барышня, эй, барышня, а тебя, оказывается, волки слопали! — Смех душил Петьку, он катался по полу. — Бабка Степанида, не бойсь, не придут. Сидят горюют, трясут штанами. И толстуха там небось тоже подмокла…
Степанида Семеновна выставила с полатей голову, а Катя приподняла занавеску.
— Чо там, сынок? Обсказывай, — строгим тоном приказала старуха.
Петька перекувырнулся еще раз-другой, встал на колени, снял шапку-ушанку, похохатывая, начал рассказывать:
— Как только урядник поднял тревогу — я тут как тут. Позвал он старосту, велел привесть мужиков избу осматривать, беглянку искать. Дал и мне лопатку.
"Пойдешь с нами, чурбан, будешь дорогу нам пробивать". — "Как изволите, а обзываться можно опосля.