"Что он все-таки за человек, этот Окентий? Неверующий? Безбожник? Когда придет, надо его порасспросить", — думала Катя, продолжая свои хлопоты в избе.

В течение дня она несколько раз покидала избу, но, сделав двадцать тридцать шагов от двери, останавливалась: снег вздымался сугробами, лес переходил в чащу, ветер дул в упор… Катя поспешно возвращалась в тепло. Вспоминая ночной переход в буран и темноту, себе не верила: неужели же это была она с Лукьяновым, она шла на лыжах, она вынесла такое физическое напряжение?

Окентий все не приходил. В сумерки от одиночества Кате стало страшновато, в голову полезли всякие дурные думки. А может быть, старик навсегда бросил свою избу? Кто она, Катя, для него? Чужая, непонятная искательница приключений? Погибнет от голода? Замерзнет в снегах? Ну и что из этого? Сибирь и такое видала. Здесь этим не удивишь.

Но Окентий все-таки пришел и был немного сконфужен тем, что так надолго оставил ее одну.

Катя зажгла уже жировик, сидела, прислушиваясь к шорохам за стеной избы.

— Не рассчитал силенок, дочь. Хотел обернуться к обеду, а вишь, буран-то не унялся, дует как из трубы.

Зато вот рыбы свежей принес. Сейчас ельцов разделаем — и на сковородку.

Окентий высыпал из мешка прямо на пол замерзшую рыбу, снял полушубок, шапку, достал откуда-то из-под печи ножи, сковородку, туесок с солью. Он охотно принял помощь Кати, уступив ей ведерко с водой, в котором надо было оттаять ельцов и почистить. Сейчас он показался Кате более приветливым, чем вчера ночью.

— А ножом-то умеешь, дочь, орудовать? — спросил Окентий, строго поглядывая на Катю. — Небось городская? Да еще из богатеньких?

— Не ошиблись, дедушка, и городская, и из богатеньких. А вы почему так думаете? — поинтересовалась Катя.

— Да уж знаю. Живу на земле девятый десяток.

Можно кое-что и узнать за этот срок. Томская или откуда подале?

— Томская. А жить приходилось и в других местах.

— Из студентов?

— Из них.

— Ну-ну, — протянул Окентий и замолчал. По-видимому, этих сведений ему было достаточно, чтобы составить представление об образе ее жизни. Зато у Кати его вопросы разожгли любопытство.

— А вы давно здесь живете, дедушка? — спросила она.

Окентий вскинул голову, посмотрел на нее пристально, придирчиво, вероятно решая, достойна ли она откровенности. С раздумья сказал:

— А вот вторую избу срубил. Одна уже сопрела.

— Значит, лет тридцать — сорок? — постаралась уточнить Катя.

— Около того, а может быть, и поболе.

— Не угнетает вас одиночество?

— Чего искал, то и нашел.

— Вы что же, пошли на одиночество сознательно?

Может быть, по велению веры или в силу каких-то иных обстоятельств?

Окентий долго молчал. Понимал, что Катя вызывает его на открытый, чистосердечный разговор. А он не очень-то доверял женщинам, давно избегал общения с ними, считал, что, коли появилась женщина, добра не жди. Но в этой девчонке (с высоты своего возраста Окентий воспринимал Катю именно как девчонку) было что-то располагающее. Может быть, ее серьезность?

А может, то, что ее привел Степан Лукьянов, человек, которому Окентий доверял? Не знал Окентий, как и поступить, но только чувствовал, что от разговора не уклониться.

— Неверующий я, дочь, — наконец сказал он и странно выставил свое худощавое лицо.

— Не верующий ни во что? — спросила Катя, не спуская глаз с Окентия.

— Ни в ббга, ни в черта, ни в царя, — переходя с писклявого голоса на твердый и резкий тон, ответил Окентий, и кончик его носа вызывающе приподнялся.

— Ну, а все-таки во что-нибудь вы верите? Без веры жить невозможно. Например, в материальность мира верите? В человеческое счастье верите? Катя в последние дни мало разговаривала и сейчас испытывала удовольствие от возможности задавать Окентию вопросы.

Она оживилась, глаза ее загорелись.

— Скажу, дочь, во что верю, — приподняв руку, остановил ее Окентий. Верю в Природу. Она была до нас вечно и будет после нас вечно. И существа будут, как и были. Такие ли, как при нас, или иные, но будут.

Все от солнца, дочь. Солнце кончится — и земле конец.

И будет это не скоро. Сосчитать нельзя — счету не хватит у человека. Потому что ум у него короткий. А что будет дальше, не знаю, но что-то все-таки будет. Ничего не может не быть.

"Стихийный материалист", — промелькнуло в голове Кати, и она поторопила его тем же вопросом:

— А в счастье человека верите?

— Измельчали людишки, разменяли людское на зверское — Окентий вскинул свою голову, и кончик его носа заострился, как бы невидимо вонзаясь в Катины любопытствующие глаза — Свобода от страха, дочь, в этом счастье человека… Я пробился, дочь, к этому через страдания. Гнет страха преследовал меня. Вначале был страх, который внушала семья. Страх перед родителями. Потом страх перед обществом. С малых лет грозовой тучей висел над моей бедной головой страх перед богом. Пожалуй, самый большой страх. А страх перед царем? А страх перед нечистой силой? Перед голодом?

Перед смертью? Я не жил, я трепетал, душа моя всегда была собрана в комок…

— И вы считаете теперь себя свободным от страха? — спросила Катя, когда Окентий умолк.

Все, что он сказал, не совпадало с ее первым представлением о хозяине избы. "Отшельник, разуверившийся монах" — таким поначалу представлялся ей Окентий. Теперь она поняла, что поспешила с выводом.

По-видимому, Окентий был из числа тех людей, которые не так уж редко встречались на Руси: искатель истины, творец своего особого способа жизни, экспериментатор по созданию универсального счастья людей на земле.

Катя давно уже убедилась, что подобные люди не обладали силой, способной социально преобразовать Россию или даже серьезно двинуть ее по каким-то путям к обновлению, но потому, что эти люди все же действовали, искали, мыслили, они вызывали у Кати интерес и даже порой преклонение.

Пусть Окентий тысячу раз не прав в своих взглядах, она не собирается ни в чем разубеждать его, но уяснить его отношение к миру, узнать его воззрения на человека, взять на критическую поверку собственного сознания существо размышлений старого человека, опыт его жшни она обязана. То, что ей встретился в глухой тайге, в Сибири человек, по всей вероятности, большой и трудной жизни, ее и удивляло. и радовало.

Удивляло потому, что странно, необычно было его одиночество, а радовало потому, что ее ум, привыкший беспрестанно думать, сопоставлять, получал пищу для работы.

— И вы теперь считаете себя свободным от страха? — повторила свой вопрос Катя и уселась на лавке поудобнее.

— Поборол. Навсегда поборол, — убежденно сказал Окентий.