Еще неизвестно, кто из нас чурбан". Ну, об этом, конечно, я только подумал, а слов никаких молвить не посмел. Пошли. Он рвется вперед как бешеный, хрипит, будто жеребец запаленный. "Оборотка энта девка! В трубу она вылетела!" — кричит он про вас, барышня. А сам в одну избу, в другую, в амбары, в бани, зыркает как очумелый.

Прошли мы по верхней улице, а на нижнюю надо по проулку идти. Метет тут — ужасть как, с ног валит!

Однако бредем. Мужики кроют старосту и урядника последними словами. А те, суки, молчат, как в рот воды набрали. Уже светать стало. Вижу: впереди бугорок.

Я толк в него лопатой. В снегу — клок овчины. Ну, все застопорили, сгрудились. "Что это за невидаль?" — спрашивают друг дружку. А староста заблеял, как баран: "Как ее, это самое, может, тово, ее волки изничтожили". Мужики аж позеленели, принялись ругать урядника. "Да ведь ты, холерская твоя душа, стравил человека зверью! Это же клок от полушубка ее. Тебе же за это пощады ни на том, ни на этом свете не будет!"

Урядник онемел, опустил руки, стоит сам не свой. Староста струхнул и того боле. Заурчало у него в брюхе сильнее ветра. Скидывает порты прямо на ветру: "Извиняйте, мужики, приперло, как ее это самое". А мужики на него: "Пусть тебя наизнанку вывернет, убивец ты разнесчастный!" Тимка отковылял еще чуть подале, толк костылек в сугробчик, а там — валенок. Ну уж тут и каждому картина яснее некуда: барышня, видать, хотела убежать по тракту, а волки будто стерегли ее, разорвали на части, раскидали косточки и одежку по всей поляне. Где их теперь найдешь? По весне разве вытают. Тут мужики в такую ярость пришли — страхи страшенные. Я думал: конец и уряднику и старосте. "Ищите, — кричат, — понятых себе на том свете, а мы вам не служаки!" И айда кто куда, по домам.

Я тоже лопату на плечо. Тимка догоняет меня, а плечи у него от смеха ходуном ходят. Хвалит меня изо всех сил: "Молодец, Петька! С тобой не пропадешь!"

Ведь я это, барышня, придумал!

Катя слушала Петьку Скобелкина, высунувшись чуть ли не до пояса. Она живо представила все, что происходило в раннее утро этого вьюжного дня. Лицо ее, вначале встревоженное, строгое, повеселело, и она залилась звонким смехом.

— Ты, Петя, просто прелесть! Так им и надо! Мы им еще не то придумаем!

— Шутник ты, сынок, — не скрывая усмешки, сказала Степанида Семеновна. — Одурачил их хорошо.

Того заслужили. А только придут они в себя и станут еще злее. Не думай, что взял верх над ними навсегда.

Трезвый голос старухи несколько остепенил и Петьку и Катю, которые в эту минуту забыли и думать об опасности.

— Не стращай, Мамика! Вот я еще поднатужусь и такое придумаю, что земля закачается! — похвалился Петька, и в голосе его не чувствовалось никаких сомнений в своей силе.

— Петь, а вьюга не утихает? — спросила Катя, про себя подумав: "Уходить мне скорее из Лукьяновки надо. Старуха не зря предупреждает".

— Ни капельки, барышня! Наш дед Андронхговорит, что еще два дня буран не уймется — по костям чует.

— Ну ты там, сынок, не зевай. В случае чего: стукпостук нам в окошко, сказала старуха, видя, что Петька вскочил и нахлобучил до бровей шапку.

— Само собой, Мамика! Я сроду никого не подводил!

5

В сумерках опять пришла Анисьюшка, забрала ведро, отправилась доить коров. Едва она, справив свои дела, удалилась к себе домой, послышался топоток на крыльце, и порог переступил Лукьянов.

— Здравствуй, Степанида Семеновна, здравствуй, Катя! — сказал он, окинув избу быстрым взглядом.

Старуха сидела у стола, вязала. Поднялась навстречу Лукьянову, приветливо поздоровалась. Катя узнала голос Машиного отца, отдернула занавеску полатей.

— Ой, вон кто! Здравствуйте, Степан Димитрич!

— Недолго Петькина хитрость спасала тебя, Катя, — заговорил торопливо Лукьянов. — Раскусили лиходеи обман. Опять по избам пойдут с двух концов села. Не верит эта Затунайская, чтобы ушла ты, Катя, в такую погоду. Велит отыскать живую ли, мертвую ли…

— Как же быть, Степан Димитриевич? Уж очень не хочется снова попадать к ним в каталажку, — вздохнула Катя.

— Потому и зашел. Придется в ночь уйти в тайгу.

Хоть идти по такой пурге будет лихо, а выбора другого нету. Иначе схватят они тебя.

— А куда ты ее, Степан, поведешь? Не на выселок?

— Нет, тетка Степанида. Выселок они тоже не обойдут. У Окентия Свободного хочу ее спрятать. Дня на два, на три. А дальше видно будет.

— Место хорошее, только путь-то туда шибко тяжелый.

— За ночь пробьемся, Степанида Семеновна.

— А у тебя-то были, нет ли?

— Все углы обнюхали.

— Обыск делали? — беспокоясь за лихачевские бумаги, спросила Катя.

— Заглянули в подполье, в амбар, баню осмотрели.

Схватился я с ними. На ножах расстались.

— Давно такого, Степан, не было. Пожалуй, с той поры, как из этапа семеро бежали. Помнишь, нет ли?

— Как же, помню! Вместе с тобой, тетка Степанида, подмогли им тогда. Кажись, в погребе они у тебя день просидели? К Окентию же Свободному я тогда их увел…

Ну, будь готова, Катя, к вечеру попозднее. На лыжах хаживала?

— Немножко, случалось. С родителями в финскую деревню на каникулы ездила, каталась с гор…

— Ну ладно. Жди.

Лукьянов ушел. Старуха отложила вязанье и припялась готовить ужин. В избе совсем стемнело. Если бы не полоски света, падающие в дырочки дверцы железной печки, то и углы можно спутать — где какой.

Но старуха передвигалась по избе ловко, и Катя не успевала следить за ней. Вот она загремела заслонкой у чела большой печи, а через минуту, как будто перелетев избу от стены к стене, застучала уже посудой у стола.

— Спустись, дочка, ужинать. Поешь получше, дорога у тебя длинная, пригласила старуха. — Тут я сальца кусочек сберегла, да есть картошка, печенная в золе.

Катя спустилась с полатей, ощупью нашла стол, села на лавку.

— А кто этот человек — Окентий, Степанида Семеновна?

Старуха помедлила с ответом. Видимо, не так прост был этот Окентий Свободный, чтобы сказать о нем чтото существенное двумя-тремя словами.

— Не поймешь его сразу, кто он. Не то вероотступник, богохул, не то блаженный чудак. Поглядишь сама, — уклонилась от прямого ответа старуха.

Ужинали не спеша, по-прежнему без света. Старуха вспомнила историю с побегом семи каторжан. Дело было осенью четырнадцатого года. Этап двигался из Томска на прииск. Гнали партию осужденных солдат, офицеров, рабочих, протестовавших против войны. Партия была многочисленной, разноликой, буйно-веселой, несмотря на тяжкие приговоры: меньше пяти лет каторги ни у кого не было. Во время утренней поверки произошел обман. Подставные голоса отозвались за отсутствующих. Побег семи обнаружили только в дороге.