Для Сталина тридцатых годов история партии до 1929 года перестала существовать. Если первые 12 лет коммунистической диктатуры, в действительности, можно еще рассматривать как историю КПСС, как историю борьбы за руководство в ее высших органах, то в глазах Сталина это был лишь опасный период, когда господствовали различные политические течения, которые он все, без исключения, называл «уклонами». Для Сталина эти 12 лет были годами унижения, зависти, тяжелой подпольной борьбы в аппарате.

Партия, в том виде, в каком оставил ее в 1922 году Ленин, была уже в основном лишь инструментом диктатуры, но та ее часть, которую мы условно назвали «политической бюрократией», сохраняла еще элементы активной партийной жизни, элементы самостоятельно мыслящих партийных течений. Однако уже в двадцатых годах в партии была доминирующей не столько идеологическая борьба, сколько борьба за овладение политическим аппаратом власти. Разумеется, нельзя отрывать одно от другого, нельзя совсем игнорировать ряд появившихся партийно-политических платформ, но следует признать, что не они были главным в жизни партии. Наиболее ярким подтверждением начавшегося идеологического вырождения была чрезвычайно легкая, для многих даже мало заметная, политическая победа Сталина над правыми путем принятия на вооружение троцкистских тезисов как во внешней, так и во внутренней политике.

История партии тридцатых и сороковых годов не может быть еще написана с полным раскрытием всех фактов. Сталин сделал все от него зависящее, чтобы фальсифицировать историю своего властвования, скрыть или подтасовать факты. Он поставил на службу этой задаче огромный специальный аппарат, он не жалел крови ради того, чтобы избавиться от неугодных ему свидетелей.

Когда оглядываешь историю России тридцатых годов, кажется, что это был апофеоз победы коммунистической диктатуры, кажется, что в 1937–1938 годах ее всесильное тотальное господство подавило всякое сопротивление народа. Но сопротивление продолжалось подспудно. Не прошло и трех лет со времени ежовщины, и история обнаружила, что сила коммунистического потенциала в действительности ничтожна, — в 1941 году Сталин сам должен был отказаться от лозунгов партии, от всей более чем двадцатилетней коммунистической традиции и обратиться за спасением партийного режима к национальному сознанию русского народа.

В исторической ретроспекции теперь видно, что решающий бой между коммунизмом и народом произошел во второй половине тридцатых годов, когда Сталин, не останавливаясь ни перед какими средствами насилия и террора, решил окончательно установить «идеологическое единство» не только в партии, но и в народе, вступив в страшную, как ему казалось последнюю, борьбу за истребление «остатков» всякой другой идеологии, — в первую очередь национального сознания русского народа.

После двадцатилетнего господства партийной диктатуры, идеологическое сопротивление старшего поколения — современников революции — окончательно иссякло. Многочисленные чистки и планомерная борьба достаточно ослабили это поколение уже к 1929–1930 годам. К 1938 году оно потеряло физически своих лучших представителей.

Новое поколение, поколение людей, вступивших в активную, сознательную жизнь в тридцатых годах, уже было подвергнуто (в отличие от своих предшественников в двадцатых годах, захвативших в детстве дореволюционное время) необходимому партии идеологическому воспитанию и обработке. Казалось, коммунизм получил, наконец, свое первое чистое от всяких «пережитков прошлого» пополнение. Вступление в активную жизнь этого поколения, казалось, должно обеспечить долгожданное идеологическое единство. Вопрос о политическом овладении этим поколением был для руководства КПСС решающим, главнейшим, определяющим всю дальнейшую историю коммунизма. От идеологического овладения этим поколением зависело обладание, наконец, той мощной ударной силой, которая была бы способна разрешить главнейшие стратегические вопросы международной программы партии.

Вот почему борьба Сталина и всего коммунистического руководства с русским народом в тридцатых годах приобрела такой ожесточенный характер, потребовав огромных человеческих жертв, потребовав полного напряжения сил с обеих сторон.

Эта борьба развернулась с особенной силой уже во время коллективизации. В этом смысле время с осени 1929 года и до лета 1930 года можно действительно назвать «годом великого перелома». С одной стороны, коммунистическая власть в лице установившейся диктатуры Сталина перешла в наступление, с другой — настроение примирения с властью, характерное для нэпа, у значительной части населения улетучилось. Как на стороне власти, так и на стороне народа в истории России обозначились новые явления.

***

Ноябрьский пленум ЦК ВКП(б) 1929 года продемонстрировал окончательную победу Сталина над правыми. Бухарин был выведен из состава Политбюро, все остальные, разделявшие взгляды правых, получили предупреждение о «несовместимости» таких взглядов с «пребыванием» в ВКП(б).

В октябре 1929 года, несмотря на «чрезвычайные меры» по отношению к зажиточной части крестьянства, несмотря на то, что, как и в 1918 году, деревенская беднота приглашалась принять участие в разгроме «вампиров» — по Ленину — и в разделе так называемых кулацких хозяйств, несмотря на широкие кредиты и помощь государства, только 4 % крестьянских хозяйств были объединены в колхозы.

Из 25 миллионов крестьянских семейств, существовавших в стране к 1929 году, около 2 миллионов считалось кулацкими, около 18 миллионов середняцкими и около 5 миллионов бедняцкими.

После ноябрьского пленума Сталин решил форсировать коллективизацию. Она была нужна ему не только для того, чтобы сломить процесс, наметившийся во время нэпа, — неуклонное, хотя и медленное, укрепление середняцких хозяйств, перерастание их в так называемые кулацкие хозяйства. В коллективизации Сталин видел, и достаточно прозрачно сказал об этом в своей речи от 27 декабря 1929 года («К вопросам аграрной политики в СССР»), прежде всего, укрепление партийной диктатуры над народом. Колхоз был нужен ему не только как форма новой жестокой эксплуатации путем, выражаясь марксистским языком, «внеэкономического принуждения», или попросту путем введения новой барщины, но и как форма политического и организационного контроля над сельским населением.

Зимой 1929–1930 года началась массовая и, конечно, принудительная коллективизация. Местные партийные организации и органы власти, подстегиваемые из центра, стремились загнать в колхозы основную массу крестьянства. Коллективизация сопровождалась разгромом, высылками и арестами всех тех, кто пытался протестовать и, хотя протестующие далеко не всегда были так называемыми кулаками, все они попадали в категорию «кулачества», которое «ликвидировалось как класс»[444].

К марту 1930 года 58,1 % крестьянских хозяйств было загнано в колхозы. Однако этот формальный успех был куплен дорогой ценой. Значительное количество скота (едва ли не половина лошадей и крупного рогатого скота) погибло частично от падежа в только что организованных колхозах-коммунах, частично в силу реквизиции зерна и других кормов, а также, из-за нежелания отдать свое колхозу, было забито самими крестьянами на мясо.

Кто мог — бежал из деревни в город. Сотни тысяч крестьян умирали в переполненных тюрьмах, другие были высланы в северные концлагери.

На этом первом этапе коллективизация вылилась в так называемое «раскулачивание», причем не только действительно