из маломощных слоев крестьянства, освобождение от выплаты недоимок за предыдущий, неурожайный год. Была объявлена амнистия заключенным, которая, однако, не распространялась на заключенных по политическим делам.

В то же время Рыков продолжал обычную демагогическую традицию, объявляя, что «в распоряжении советского государства нет и не может быть применяемо ни одного из тех орудий подавления народа, которые имеются и применяются в любом буржуазном государстве»[434].

Ни одно из этих обещаний Рыкова не было осуществлено и ни в партии, ни в народе не было никаких оснований думать, что Рыков более искренне, чем Сталин и другие, намерен выполнять свои обещания.

Бухарин в своем докладе в Москве тремя днями раньше, 12 октября 1927 года, был гораздо откровеннее. Он совершенно ясно и определенно заявил, что намеченную индустриализацию партия собирается провести за счет дополнительной эксплуатации народа: «Нам часто бросают упрек, — говорил он, — что мы хотим получить недостающий капитал за счет народа. Но, ведь, другого „счета“ нет. Конечно, мы будем обирать кулаков, нэпманов и т. д., но самым главным, можно сказать решающим, источником богатства является труд народа и поэтому нужно бросить игру в то, что можно получить огромную сумму неизвестно откуда»[435].

Ставя вопросы об индустриализации и откровенно отвечая на них, Бухарин не скрывает того, что только на основе новой усиленной эксплуатации народа можно приступить к строительству социализма. Но для того, чтобы перейти к этому строительству, необходимо иметь, кроме того, ведущий слой искренне убежденных в своей правоте людей, которые готовы возглавить и повести партию на строительство социализма в одной стране. На этот вопрос Бухарин отвечает крайне пессимистически. Полувопрошая самого себя и тут же отвечая, он говорил в своем докладе:

«Является ли то знамя, под которым мы идем, таким же ярким, каким оно было десять лет назад … или оно успело порозоветь и, быть может, даже в некоторых своих частях побелеть?..

Укрепляется ли наше хозяйство, как хозяйство становящееся все более и более социалистическим, или же наоборот, не привели ли внутренние процессы перерождения наше государственное хозяйство к такому положению вещей, когда оно перестало даже в своем государственном секторе быть орудием победоносного рабочего класса и все больше и больше превращается в нечто такое, что находится в распоряжении бывших рабочих, переставших быть членами революционного класса, связавшихся большим количеством нитей с новыми буржуазными слоями, с новым служилым чиновничеством, как небо от земли далеким от нужд и забот того класса, который водрузил знамя своего господства в октябре?»[436].

И, наконец, последний вопрос Бухарина: «Оказалась ли права большевистская партия, когда она ставила свою ставку на международную революцию? Оказалась ли в самом деле эта ставка на международную революцию ставкой, которая выдержала историческое испытание?»[437].

Блестяще поставив вопросы, Бухарин, при всем его таланте, уже в 1927 году не мог дать на них сколько-нибудь удовлетворительного ответа. В самой постановке вопросов и в каждом вопросе в отдельности Бухарин со свойственной ему точностью делает противопоставления, ставит свою аудиторию перед дилеммой.

Он признает «известную стабилизацию капитализма», говоря, что революционное преображение капиталистического мира остается пока лишь «чаемым фактом». Предсказанная эпоха войн и пролетарских революций не выдержала исторического испытания (мысль, которую украл у Бухарина Сталин). Бухарин вынужден ссылаться на такие незначительные события, как феодальное восстание Абд-эль-Керима в Марокко, восстание в Эстонии, вернее, незначительный путч 1924 года, и тому подобные факты.

Что же касается перерождения правящей верхушки партии, служилого чиновничества и эволюции хозяйства именно к такому положению вещей, «когда оно перестало даже в своем государственном секторе быть орудием рабочего класса», мы подробно остановились на этом в разделе «Ком. государство и культура».

Из высказываний Рыкова и Бухарина, особенно последнего, видно, что они хотели продолжать взятый в начале нэпа средний курс. Бухарин еще раз повторил, что обирание зажиточного крестьянства и мелкого городского производителя является, наряду с эксплуатацией всего народа, главным источником средств для проведения политики коммунистической партии.

Но он не видел наступления нового этапа «войн и революций», он трезво смотрел на партию, превращающуюся в «новое служилое чиновничество», он понимал, что индустриализация необходима, но осуществление сверхиндустриализации неизбежно возвратит страну в состояние, подобное «военному коммунизму», неизбежно связанное с троцкистской «милитаризацией» всей жизни народа.

Конфликт между правыми и Сталиным начался в январе 1928 года, когда обнаружилось резкое понижение хлебопоставок государству. Известную роль в этом явлении сыграло расширение «ножниц» — повышение государством наценок на промышленные товары, в результате чего крестьянин предпочитал держать хлеб у себя, а не продавать его по низкой цене государству. Угланов считал, что муссирование слухов о войне, чем действительно в течение всего 1927 года занимались троцкисты, преувеличивание и раздувание конфликта с Англией, привело к прятанию крестьянами хлеба.

Едва ли большим городам угрожал голод, как утверждал Сталин. Больше того, он и его сторонники явно преувеличивали срыв хлебозаготовок и вместо понижения цен на промышленные товары и отказа от усиленного прогрессивного обложения крестьянства (в такой степени, что это неизбежно вело к сокращению посевных площадей) предложили осуществить так называемые «чрезвычайные меры по отношению к кулаку».

Чрезвычайные меры сводились, прежде всего, к конфискации так называемых «хлебных излишков» по статье 107 уголовного кодекса. Далее шли: запрещение внутридеревенской купли-продажи хлеба; запрещение «вольного рынка», с продажей хлеба только по твердым ценам государству; принудительная раздача крестьянам облигаций займа «индустриализации» вместо денег при расчете за хлеб; введение заградительных отрядов.

Снова, как и в 1918–1919 годах, на местах никто не мог определить границу между «кулаком» и «крепким середняком». Тем более, что снова, как и в 1918 году, «беднота» получила особую «льготу» в виде 25 % «наградных от найденных и конфискованных излишков хлеба». Это было прямое поощрение доносительства, разжигание гражданской войны в деревне.

Бухарин был прав, когда заявил о «деградации» сельского хозяйства в этих условиях. В то же время чрезвычайные меры в деревне, наталкиваясь на сопротивление, приводили к желательному для Сталина «обострению классовой борьбы» в деревне и к новым репрессиям, как-то конфискация имущества, высылка на Север и т. д.

Конфликт в Политбюро по вопросам политики в деревне Сталин всячески замалчивал, готовя в аппарате изоляцию и смену правых. В то же время весной и летом 1928 года в Политбюро шла ожесточенная борьба. О ней говорит запись Каменева разговора его с Бухариным на тайной встрече 11 июля 1928 года.

В борьбе с «новой», или «объединенной», оппозицией не следует переоценивать роли сталинского аппарата в партии. Он сыграл, конечно, огромную роль, но победа XV съезда была победой правых. Правые, в отличие от Сталина,