— Матушка! — крикнул, выпрыгивая из возка, Иван.

— Здравствуй, государыня, — вслед за мальчиком ступил на землю Иона. — Как там князь наш… Московский?

— Про князя спрашиваешь? А деток его в заточение привез?! — укорила великая княгиня. — Кому теперь служишь, святой отец? Поганцу этому, что руку на брата посмел поднять? Каину! Иуде!

— Обидные слова говоришь, государыня! Только Господь Бог и есть мне господин.

— А митрополитом ты стал тоже по Божьей воле? Или Шемяка того захотел? Какую же ты сейчас ему услугу оказать можешь? А может, ты решил сам малюток на плаху отвезти, чтобы им так же, как и отцу, глаза повыдавливали? Тогда веди, чего же ты ждешь?! Весь род Даниловичей хочешь вывести?! Откуда же ты такой взялся, владыка?

— Не права ты, государыня, не права! — не нашелся что и возразить митрополит.

— Пойдемте, детки, батьку я вам покажу.

Так и остался стоять Иона один посреди княжеского двора. Подошла баба с младенцем и, протягивая дитя митрополиту, попросила благословения.

— Не могу я сейчас, — признался митрополит. — Грешен! Очиститься мне надо, а уж потом.

Не посмел дать своего благословения и, повернувшись спиной к озадаченной бабе, заковылял прочь.

Великая княгиня, взяв за руку сыновей, поднялась в мужнины покои. Князь сидел на высоком кресле, и руки его лежали на подлокотниках, веки были опущены, казалось, он спал, но, услышав шаги, встрепенулся, спросил:

— Это ты, Мария?

— Я, Вася… сыновей тебе привела. — И, подтолкнув старшего Ивана, произнесла: — Смотри, Ванюша, что ироды с твоим батькой сотворили! Зреть Божьих образов не может теперь. Силу у него отняли, а самого его под охрану в Углич отправили! Все это ирод сделал, дядька твой, Дмитрий Юрьевич! Мало ему своего удела, так он на чужое позарился!

Василий поднялся с кресла и, шаря беспомощно впереди себя руками, стал искать голову сына. Ваня и раньше видел слепцов: они сидели у церквей и на базарах, ненавязчиво выпрашивая случайную милостыню. Иногда их собиралось много, и, выстроившись рядком, слепцы за вожаком-поводырем шли по селам, собирая в свои коробы скудные подаяния. Но все это было в другом мире: в мире холопов и слуг. И он, выросший в великокняжеских палатах под присмотром мамок и владыки, не представлял, что эти беды могут коснуться его отца, их семьи. Сейчас горе перешагнуло порог великокняжеского двора и вступило в терем. Ваня почувствовал, как жесткие пальцы отца дотронулись до его лица и бережно погладили лоб.

— Стало быть, и тебя, Ванюша, ирод не захотел пожалеть. Боится он нас! В заточении хоронит! — И уже спокойно продолжал: — Ничего, может, так и лучше. Вместе легче беду пережидать. Спасибо, что хоть живота не лишил. А мы ничего еще, поживем! Я еще с детишками твоими понянькаюсь, я хоть и слеп, но далеко вижу. Придет ко мне еще Дмитрий, прощения просить будет… А вот этого не надо, Ванятка, не реви! Большой уже. Мне десяток годков было, когда я великим московским князем сделался! А где же младшенький? Где Юрий? Ой, какой ты большой стал, князь! — нащупал обрубками пальцев голову младшего сына Василий. — С кем же вы прибыли?

— С отцом Ионой, — отвечал Ваня.

— Где же он сам? Почему в палаты не проходит?

— Грешен, говорит. Пошел в церковь молиться.

— Видать, грязи в дороге достаточно поналипло, если в светлицу хочет покаянным зайти, — сказал великий князь, — Похоже, он стражем к великокняжеским отрокам приставлен. Не про него эта честь.

Отец Иона молился усердно, бился лбом о каменный пол, не уставал класть поклоны. И в пустой церкви над амвоном то и дело раздавался густой бас старца:

— Спаси и сохрани, помилуй меня! Не предавай анафеме, не прокляни за грех. Ибо то, что я делал, шло от добрых помыслов моих и от сердца покаянного, хотел, чтобы великие князья и отроки нашли мир и покой душевный. Господи, не осуди строго раба своего! Прости меня за то, что поддался искушению сатаны и пожелал величия вместо смирения. Прости, что презрел монашескую рясу и пожелал носить крест митрополичий. Отпусти мне грехи за то, что пожелал иметь свою паству, а себя видел пастырем, несшим свет Божий во тьме. Прости, что Василия обманул в его ожиданиях и сам стал стражем для чад его. Господи, сделай так, чтобы не прокляла меня паства, а поверила в искренность моих помыслов. Никогда не служил я Юрию Дмитриевичу, только один у меня господин, это ты, Господи!

Призвание служить Богу отец Иона обнаружил в себе еще в ранней юности. Едва минуло двенадцать годков, как он сбежал из родительского дома и ушел в обитель. Юный послушник удивлял братию своим усердием: он мог ночь напролет молиться, подавляя в себе гордыню, исполнять любой наказ игумена, под жесткой рясой всегда носил власяницу. Ел один хлеб, только в большие праздники мог отведать немножко сыра, пил родниковую воду. Малец совсем не носил обуви и мог в лютый мороз отправиться в лес за хворостом для братии. В пятнадцать лет Иона стал известен в округе своим подвижничеством, и за многие версты в монастырь приходили крестьяне, чтобы посмотреть на удивительного отрока.

— Так он же совсем мальчишка! — удивлялись богомольцы. — Да… видать, недюжинную силу Господь вложил в это худое тело, если сумел над братией так возвыситься!

В монастыре Иона пробыл четыре года, а потом к нему в келью заявились монахи и вынесли свой приговор:

— Крестьяне к тебе ходят, а нас на дух не выносят, считают, живем мы в пьянстве и блуде! Если возражать пытаемся, все на тебя показывают, дескать, только так должен жить праведник. Возвыситься хочешь, отличиться от нас всех. Теплую рясу зимой, к примеру, не носишь. Или хочешь сказать, что тебе не холодно совсем? А ведь, окромя души, плоть еще есть. Она ведь болеть и страдать, как и душа, умеет. Устали мы за тобой тянуться, сил уже больше нет! Почему бы тебе не жить так же, как и мы? Оставайся тогда!

— Нет, — покачал Иона головой. Жить как все он не умел.

— Вот оно, стало быть, что! — грустно выдохнул монах. — Ярок ты больно, Иона, издалека виден. Ты нас так затмил, что и вблизи не разглядеть. А ведь мы тоже за людей молимся и грешные души их спасаем. Возможно, не столь усердно, но ведь Господь создал всех людей разными! — Иона смиренно слушал, и была в этой покорности та сила, какая бывает у капли, точащей камень. И в молчании Иона был дерзок. — Если не хочешь… ступай куда знаешь!

Иона ушел, и долго на узкую спину уходящего отрока из окон кельи смотрели монахи.

Иона поселился в лесу, не принял его монастырь, и он решил стать отшельником. Для жилья выбрал огромное дупло. Липа была старой и благоговейно приняла в свое пропахшее сыростью нутро монаха. И Иона тихо засыпал под скрип раскачивающейся кроны.

Так он прожил год, питаясь ягодами, грибами, орехами. А на второй — у Ионы появились соседи. Они вели себя шумно: срубили в чаще просторную избу, разогнали зверя, и скоро отшельник понял, что это были недобрые люди. Свел же Господь святого с убийцами! Иона прятался, стараясь ничем не выдать своего присутствия, но однажды, когда он лег спать, услышал у дупла шаги.