Щеголеватый, розовощекий офицер МГБ, прибывший за Могилевским, посоветовал явно оторопевшему отцу семейства одеться попроще, дабы не слишком выпирала наружу его принадлежность к органам. Совет офицера Григорий Моисеевич проигнорировал. Впрочем, гардероб полковника медицинской службы был не слишком разнообразен. Служивые тогда и на работе, и дома ходили в одной и той же форменной одежде. Разве что дома носили старенькую и без погон. К тому же Могилевский все еще наивно надеялся, что отлучка окажется недолгой. А зеркально поблескивавшие хромовые сапоги, новое галифе, разноцветные регалии и полковничьи погоны, по его глубокому убеждению, должны были произвести впечатление, помочь как можно быстрее выпутаться из столь неблагоприятно складывающейся ситуации (на Рюмина, как мы помним, полковничьи регалии и ордена впечатления не произвели).

Перепуганные свалившейся на них бедой, жена и дети сбились в кучку. Тем не менее и они также не предполагали, что расстаются с главой семейства на долгие десять лет. Обыск в квартире производить не стали. От Могилевского потребовали добровольно выдать запрещенные к хранению предметы. Он вынес из кладовки уже давно подготовленный баул с препаратами и прочими вещами, составлявшими собственность лаборатории. Офицера и двух его спутников это вполне удовлетворило.

Кто никогда не попадал под арест или хотя бы не стал по воле случая свидетелем этой тяжелой процедуры, вряд ли способен прочувствовать всю глубину трагедии человека, которому предлагают по-казенному «проследовать с нами». Вряд ли пожелаешь кому-либо оказаться в столь гнусном, беспомощном состоянии, когда свободный человек в считанные минуты превращается в бесправное, униженное существо. В одно мгновение безжалостно растопчут его человеческое достоинство, на смену которому придет состояние подавленности, рабской покорности, угодливой униженности, осознание собственной ничтожности…

Машина долго колесила по ночному городу. Остановилась в неведомом Григорию Моисеевичу переулке в центре Москвы, где, как он понял, предстояло «взять» еще одного собрата по несчастью. Пока оформляли арест очередного несчастного, железная коробка окончательно застыла, ее стены покрылись белым инеем, и Могилевский изрядно продрог в пустой металлической клетке «черного ворона». Там царил глубокий мрак. Лишь слабый, колеблющийся свет от закрытой мелкой сеткой крохотной лампочки, вмонтированной в потолке, освещал небольшой лоскуток темного пространства. Темно, холодно, неопределенно, страшно. В тишине стук сердца отзывался барабанным боем. Наконец снаружи послышались голоса. Широко раскрылась дверь, и в фургон запихнули еще кого-то. После этого свет внутри автозака погас окончательно. Надрывно заурчал мотор, и машина неторопливо поехала дальше.

Арестованных привезли в дежурную часть, где подвергли унизительной моральной экзекуции. Оглядевшись, Григорий Моисеевич сообразил, что их доставили в Бутырскую тюрьму. Ему уже приходилось бывать тут неоднократно, правда, совершенно в ином качестве.

Первым делом дежурный офицер составил протоколы задержания и личного обыска. Отработанными, резкими движениями содрал с шинели и гимнастерки погоны, петлицы, срезал пуговицы. На их месте остались зиять бесформенные дыры с рваными краями и обрывками ниток. Дежурный молча обшарил арестованных с головы до ног, заставил снять ремни, после чего водворил в вонючую камеру временного задержания, где на вытянутых по периметру стен деревянных нарах сидело уже человек десять таких же, как они.

Никто до утра не сомкнул глаз. Многие из новоявленных арестантов еще продолжали во что-то верить, тешить себя несбыточными надеждами на лучшее. Они искренне не понимали причин своего ареста, громко возмущались, грозились наутро строго спросить с виновных за столь неучтивое, грубое обращение. Если бы эти люди представляли, что их ждет дальше! Поддерживал общую атмосферу недовольства и Григорий Моисеевич, однако особо выделяться не стремился.

Арестанты еще продолжали галдеть, бурно переживая происходящее, когда наступило утро и начался рабочий день. Открылось широкое прямоугольное окно в двери камеры, так называемый «собачник», и появившаяся там заспанная физиономия тюремного надзирателя рявкнула: «Прекратить базар!» Кто-то из недавних крикунов нерешительно попросил позвать кого-нибудь из начальства. В ответ снаружи послышалась громкая нецензурная брань.

— Кто тут недовольный? — грозно спросила физиономия.

В ответ — тишина. Не прозвучало ни слова.

— Ну так-то вот будет лучше, — удовлетворенно сказал надзиратель. — А то у меня пока карцер пустой. Там сейчас градусов десять минуса. Батарея отопления лопнула. Весь душевный пыл мигом выморозит. Так кто желает свои мозги остудить или проветриться?

Не получив ответа, надзиратель еще раз перекрестил всех матом и захлопнул «собачник». Разговоры в камере возобновились, но уже без прежнего энтузиазма, без громких возмущений и угроз в адрес тюремщиков. Стало ясно, кто здесь правит бал.

В тюрьме все делается медленно, без спешки. Ближе к обеду задержанных стали по одному куда-то вызывать и их численность постепенно сокращалась. Наконец Могилевский услышал свою фамилию и команду «На выход с вещами». Григорий Моисеевич ожидал, что сейчас его представят какому-то чину из начальства, соответствующего его званию и положению, и он получит возможность объясниться по поводу своего ареста с понимающим человеком, попросит встречи со своими знакомыми из МГБ, теперь уже с заместителем министра генералом Рюминым, а может, и с самим Берией. Все поймут, что произошло недоразумение, и его выпустят.

Но Григория Моисеевича ожидало горькое разочарование.

Профессора вывели в коридор. Пожилой, небритый сержант-сверхсрочник МВД скомандовал:

— Заключенный, руки назад! Чтобы впредь без напоминаний: двигаться по территории учреждения положено только так, голову назад не поворачивать, подчиняться командам конвойного.

Он повел арестанта по длинному серому коридору. Остановил возле одной из дверей. В комнате, куда его завели, никого из сотрудников в солидном звании не было. Старшина примерно такого же возраста, что и Могилевский, еще раз устроил шмон. Заставил вывернуть карманы, выложить содержимое на стол. Другой сверхсрочник — в сержантских погонах — пихнул заключенного на стул, достал из ящика стола машинку для стрижки волос и за какие-то три минуты остриг его наголо. Отступив на шаг в сторону, тюремный парикмахер придирчиво осмотрел свою работу и остался доволен результатом.

— Значит, так. Ботву с тебя срезали. Теперь заменим костюм — и будешь в полном порядке!

Вчерашний полковник медицинской службы подавленно молчал. Его провели в соседнюю комнату. Там потребовали снять китель, брюки, сапоги.

— Распишись вот здесь. Если выберешься, все свое получишь назад, — заверил его на всякий случай тюремщик, составив опись изъятых вещей.

— Да, я понимаю, — тяжело вздохнул Григорий Моисеевич, стыдясь своего голого вида.

Тут же из возвышавшегося на полу серого вороха ему вытащили арестантские штаны и рубаху, заставили одеться.