Стив вздохнул:

– Мне неприятно так думать, но, возможно, это она и есть.

Он снова вздохнул и с удобством расположился в кресле. Это был привлекательный молодой человек, прячущий за манерами циничного и искушенного парня необыкновенно дружелюбную, иногда даже почти наивную натуру. Сейчас он устремил на Льюиса вопрошающий взгляд.

– Если рассуждать с точки зрения человека, сидящего в отеле, – начал он, – что ты думаешь об этой стране?

– Судя по тому немногому, что я видел, она выглядит вполне симпатично.

– Это на поверхностный взгляд, – сказал Стив. – Если ты заглянешь глубже… если ты услышишь некоторые истории о концентрационных лагерях…

– Там действительно все так плохо, как говорят? – спросила Конни.

– Даже хуже. И их набивают под завязку, так что они вот-вот взорвутся. Достойных, умных граждан – особенно учителей и преподавателей – швыряют туда только за то, что они не поют дифирамбы правительству. Ну да ладно… Ого! – произнес он внезапно и выпрямился. – Нам пора идти. В восемь у нас опера, а до этого хорошо бы где-то пообедать…

Льюис выразил жестом несогласие:

– Не думаю, что мне хочется на оперу.

– Что?! А я-то из кожи вон лез, добывая билеты! Послушай, Льюис, не знаю, что на тебя нашло, но, если ты еще сам не догадался, скажу, что ты стремительно превращаешься в зануду, который всем отравляет удовольствие.

Льюис сообразил, что его друг искренне огорчен, и сдался:

– Ладно, Стив, я пойду.

– Так-то лучше.

– Я на минутку, – пообещала Конни, направляясь в спальню, – и вернусь прекрасная как никогда.

Точнее говоря, она посвятила своему наряду двадцать минут. Ни Льюис, ни Стив переодеться не потрудились. Троица пообедала в ресторане отеля и отправилась в Оперу.

Когда они вошли в театр, он был почти полон – давали «Богему», любимое произведение венцев. Спектакль был великолепен, но сегодня Льюис не мог восторгаться им. Когда оркестр заиграл увертюру, его на мгновение захватила парящая красота мелодии, но, хотя постановка была очаровательная, а исполнение выше всяких похвал, Льюис обнаружил, что мысли его блуждают далеко от ярко освещенной сцены. Он не мог сосредоточиться, как ни старался, и вдруг осознал, что осматривает погруженный в полумрак зал, словно ищет лицо, которого ему так не хватало. Среди зрителей обнаружилось много красивых женщин. Он бросал взгляд на каждую, но потом отводил глаза. Ее здесь не было.

Льюис понял, что не в силах заглушить едва осознаваемый им зов судьбы. В антракте, когда они прогуливались по фойе, он неожиданно повернулся к Леннарду. Вопрос сорвался с его губ прежде, чем он успел подумать:

– Скажи мне, Стив, что это за место, которое называется Кригеральп?

Леннард, прерванный на середине фразы, воззрился на друга, открыв рот:

– Это гора. А что?

– Где она?

– Очень далеко отсюда. У границы, за Бюрштеггом, на многие мили ничего вокруг. Это скала, на ней только снег и лед. И эдельвейсы там не растут.

Льюис едва заметно улыбнулся – скрытной улыбкой, словно обращенной к чему-то глубоко внутри его. Он пришел в приподнятое настроение и на остаток вечера стал великолепным собеседником. Но, невзирая на протесты Стива, от ужина отказался и рано вернулся в гостиницу.

На следующее утро, когда отель еще не проснулся как следует, Льюис написал Конни записку, в которой сообщил, что покинет Вену на несколько дней, и призвал сестру продолжить осмотр достопримечательностей в компании Стива. А затем, никем не замеченный, отбыл к горе Кригеральп.

Глава 3

Вернуться в Лахен было достаточно легко. А вот там начались первые трудности. Когда Льюис сошел с поезда и остановился, пронизываемый ледяным ветром, на той самой платформе, где исчезла Сильвия, он ощутил душевный подъем. Но вскоре его настроение упало, поскольку он обнаружил, что нанять сани на станции невозможно. Под навесом стояла лишь пара саней, а лошади, завернутые в множественные слои мешковины, грелись у жаровни. И оба кучера наотрез отказалась отправляться в долгий путь до Кригеральпа. Пожав плечами, они дали понять, что они не дураки, но вот есть такой Генрих, которого, возможно, удастся уговорить на эту поездку.

На противоположной стороне безлюдной, засыпанной снегом улицы находилось маленькое кафе, откуда доносился пронзительный визг дешевого радиоприемника. И там обнаружился тот самый Генрих – он удобно сидел на корточках у печи, с кружкой пива у локтя.

Сначала, когда Льюис задал свой вопрос, кучер не ответил. То был неторопливый крестьянин с маленькими глазками, низким лбом и невероятно обветренным лицом. Внезапно он прищурился с хитрецой, но не без добродушия:

– Это далеко, майн герр. Кригеральп высотой восемь тысяч метров. И гастхоф «Хоне»… – он, как и двое предыдущих, пожал массивными плечами, – заведение не для вас.

– Почему?

– Там не так, как в Бюрштегге, майн герр. Не гранд-отель. Танцев нет. Бара нет.

– Да вы сейчас сделали им рекламу, – откликнулся Льюис, не отрывая глаз от собеседника. – Мне захотелось туда поехать еще сильнее, чем раньше.

Генрих неожиданно рассмеялся. Похоже, он оценил шутку.

– Вот и хорошо, – кивнул Льюис. – И еще кое-что: я хотел бы попасть в этот гастхоф как можно скорее.

Он достал из кармана банкноту и молча протянул ее кучеру.

При виде числа на купюре Генрих вытаращил глаза.

– Это далеко, высоко, – забормотал он. – Два-три часа на санях. И снег идет. – Он вскинул руку вверх, указывая в небо. – Много снега. Все падает и падает…

Он оборвал себя, облизнул губы, не отрывая глаз от банкноты. Сумма была слишком значительной, чтобы от нее отказаться. Внезапно купюра переместилась в ладонь Генриха, он махнул рукой, словно снимая с себя всякую ответственность, и издал гортанный звук, выражающий согласие. Допил свое пиво, резко встал и показал Льюису жестом, что они отправляются немедленно.

Десять минут спустя лошадь была запряжена, Льюис и Генрих, накрывшись грубыми пледами, устроились в санях. Генрих отдал животным короткий отрывистый приказ, и они тронулись с места.

Вскоре они выехали из Лахена и двинулись по дороге, которая, извиваясь серпантином, поднималась высоко в горы. Зрелище было грандиозное. Позади лежала деревня, как птица, угнездившаяся на белой груди долины, а впереди и по обе стороны возвышались ни с чем не сравнимые величественные Доломиты. Вокруг словно дробились и обрушивались огромные изрезанные скалы; усеянные острыми выступами и ощетинившиеся соснами, они парили в бескрайнем великолепии, пронзая самый свод небес. И везде был снег. Снег и тишина. Посреди этого снега и тишины ничтожность человека представлялась абсолютной и внушала ужас. Они ползли, как муравьи, по поверхности какой-то гигантской замерзшей вселенной.

Двое в санях почти не разговаривали. Кажется,