Генерал-майор Шкуро».

На станцию Иловайская прибыл новый поезд Шкуро, увеличившийся еще на два вагона: в одном — духовой оркестр, в другом — оркестр оперетки. К поезду Май-Маевского, остановившемуся неподалеку, направился Шкуро с адъютантами Кузьменко и Медвяновым. Совсем близко рвались снаряды, рокотали пулеметные очереди, но огонь был слишком вялый для хорошего боя. Середина мая в Донбассе — самое время воевать: дороги просохли, трава свежая, сочная, засухи еще нет. Хорошо для кавалерии. Да и для пехоты. Вот и стреляет. Шкуро был не в духе и шел быстро. Спросил Медвянова:

— Федька, автомобиль в порядке? Проверял?

— На ходу, Андрей Григорьевич. Когда поедем?

— Может, и сейчас. За девицами.

К Май-Маевскому вошел один. Генерал уныло рассматривал карту.

— Плохо, отец?

— Сегодня еще продержусь, если красные не будут атаковать. Ты поможешь, Андрюш?

— Не получается, отец. Меня ночью Врангель к аппарату вызывал, я ему сказал, что моим казакам требуется несколько дней отдыха, и люди и кони предельно устали.

— И что он?

— Я сказал ему так, что он сразу согласился и предоставил мне свободу действий. Вот я и пришел к тебе свободный, чтобы ты мне объяснял это……

— Ты, Андрюша, бранишься, а я не понимаю причину. Надо разобраться. Паша нам поможет.

Он позвонил в колокольчик, появился капитан, за ним — денщик с подносом.

Выпили по стакану водки, и Шкуро излился в жалобах:

— Зеноныч! Отец, что это значит? Ты — командующий Добровольческой армией. Правильно! Кого же еще?

Врангель — Кавказской. Пусть его. Но Покровский произведен в генерал-лейтенанты, а я?

— Ты же, Андрюша, стал командиром корпуса.

— Я всегда им был, только называли меня по-другому. Ты мне скажи, я что? Хуже Покровского? — Он решительно поднялся, словно собрался уходить, и продолжал, стоя над сидящим генералом. — И теперь остается одно: завтра к девяти часам произвести меня в генерал-лейтенанты! Иначе, сам знаешь, что я могу сделать. Могу с батькой Махно договориться — он меня теперь во как боится. А эта… Ставка доведет меня, что я с корпусом вместо фронта поверну в Екатеринодар и кого надо повешу!..

— Успокойся, Андрюша. Садись, выпьем еще. Ты был представлен вместе с Покровским, но почему-то его Произвели раньше тебя. Я сегодня буду говорить по прямому проводу со Ставкой и справлюсь о твоем деле. Ну, давай за твои будущие успехи. Кстати, я слышал, что ты сам производишь своих в офицеры, помимо Ставки? Правда ли это?

— Отец, какое имеет право Деникин производить? Я хуже его, что ли? Я же не произвожу в генералы — это дело Ставки. А в хорунжие, в есаулы я ведь лучше знаю, кого производить. Но твое дело решить с Деникиным Мой вопрос. Когда будешь говорить со Ставкой?

— Часов в девять.

— Тогда я сейчас гоню свою терскую дивизию во фланг твоим красным. Это на карте вот: по линии Моспино — Дебальцево. А после девяти мы с тобой к добрым здешним армянам.

— Разве приглашали?.

— Чудишь, отец. А на что у меня Федька? Крикну ему, чтобы брал машину и ехал к армянам. Хочешь — ты к ним. Хочешь — сюда привезет. Все будет: и ликерчики, и девочки на «ять», а музыка у меня своя.

— Ну что ж, вечером и отдохнуть не грех.

— Только после твоего разговора. А сейчас я посылаю дивизию в бой.

После разговора с Май-Маевским Шкуро дал задание Медвянову, а Кузьменко взял с собой в штаб и отправился к станции Моспино. По дороге напомнил, что надо ехать к махновцам — на их фронте тяжелая для Май-Маевского обстановка, однако известно, что между Махно и командующим Красной Украинской армией Антоновым-Овсеенко[59]то и дело возникают конфликты. Надо их совсем рассорить.

— Ехать не придется, Андрей Григорьич.

— Чего так?

— Тот человек объявился здесь, в Иловайской. Гринчук. Ждет меня в хате.

— Я с ним не стану говорить. Поручаю тебе. Разберись, что надо сделать, чтобы оторвать Махно от красных. А сейчас давай посмотрим, как Топорков дивизию из эшелонов высаживает.

Вереница светящихся на солнце кирпично-красных теплушек медленно останавливалась, не доезжая до станции. Еще и еще несколько метров протягивал паровоз вагоны по указанию офицеров, сопровождавших машиниста.

— Правильно место выбирают, — сказал Шкуро, чтобы скат насыпи не очень крутой и чтобы гладкий. В четырнадцатом году я так в Галиции выгружался.

Раздвинулись двери теплушек, показались лошадиные головы, сверкнули стремена, бляшки на уздечках, ржание заглушило звуки близкой перестрелки. Шкуро со свитой стоял почти посреди эшелона, шагах в ста от насыпи. Посмотрел на своих офицеров, спросил:

— Есть такие, что первый раз видят? Глядите в оба.

Зрелище поражало новичков. Казаки выпихивали оседланных лошадей из теплушки прямо под откос. Те с пугливым ржаньем катились, вскакивали, отряхивались подобно собакам, их быстро хватали за уздечки хозяева, и… можно в бой.

— И с лошадьми никогда ничего не случается, — объяснял Шкуро офицерам.

Дивизия немедленно атаковала фланг красных. С фронта поднялся в наступление Корниловский офицерский полк — черно-красные фуражки покрыли цветовую степь. Оркестр играл марш.

— Коля, скачи к «волкам» — крикнул Шкуро. — Пусть атакуют. Там есть что взять. Потом — о чем говорили…

Еще одна победа. Полторы тысячи пленных, несколько орудий, пулеметы, документы, в том числе секретные. Вечером, когда в вагонах Шкуро готовилось ночное пиршество, генерал Май-Маевский по прямому проводу докладывал Деникину об одержанной победе:

— Этим успехом мы обязаны действиям корпуса Шкуро. Я только что говорил с ним. Его необходимо немедленно, по телеграфу произвести в генерал-лейтенанты. Так будет восстановлена справедливость. Его же представляли вместе с Покровским. Я убежден, Антон Иванович, что это надо сделать.

— «В ближайшие дни, — побежала лента, — к вам направляются английские танки с инструкторами и новое офицерское обмундирование. Относительно Шкуро, я сейчас же отдам распоряжение произвести его в генерал-лейтенанты. Это распоряжение будет передано по телеграфу. Желаю вам полнейшего успеха. Деникин».

Вечером в поезде Шкуро гремели оркестры и пели шансонетки:

У нас теперь одно желанье —

Скорей добраться до Москвы,

Увидеть день коронованья,

Спеть у Кремля — Аллаверды!..