Та буквально застыла. Но оправилась достаточно быстро и захихикала. И, сдернув у Милены с кровати покрывало, сунула его в кастрюлю с розовой от курятины водой.

— Ах ты тварь! — вырвалось у Милены. Вскочив, она выдернула мокрое, в пятнах покрывало из кастрюли.

Злость придала ей красноречия.

— Все, ты уволена, раз и навсегда! Пошла прочь! Про постановку забудь.

— Ничего, главное, чтобы ты про меня не забыла, — с напускной игривостью пропела Троун. — Так что являться я к тебе буду до тех самых пор, пока своего не добьюсь.

В таких обстоятельствах, видимо, и совершаются убийства.

— Да сколько угодно. Посмотрим, чего ты добьешься. Ничего ты, радость моя, из меня не вытянешь. Ничего и никогда. Ты права: я действительно тебя ненавижу.

— О! — Троун скривилась, как зловредная кукла. — Значит, я уже выиграла.

— Выиграла, выиграла, — в тон ей протянула Милена. — Возьми с полки пирожок.

Троун, развязно хохоча, кинулась на кровать Милены: дескать, что хочу, то и делаю.

«Нет, да я ее в самом деле убью, — мелькнула у Милены мысль. — Проще простого: взять вот сейчас кухонный нож и зарезать, а труп завернуть в изгаженное покрывало и пойти вышвырнуть в реку. Это, что ли, у тебя и называется победой?»

Милене сделалось тошно, в буквальном смысле.

«Я хочу уйти, прочь от всего этого». Хотелось закрыть лицо руками, хотелось расплакаться — но только не перед ней, не перед Троун. Вот она, с напускным безразличием взирает с постели, ждет. Троун угадывала мысли Милены. Было видно, что она лежит и дожидается — неужто и впрямь на что-то надеясь? Ей так и хочется, чтобы она, Милена, схватилась за нож. Тогда она завопит, станет звать на помощь, и тем самым меня уничтожит. Или же даст себя прикончить и этим прикончит меня. Мне нужен замок. Сколько можно терпеть, что в комнату суются все кому не лень! Нужен замок и еще чтобы этой особе сделали Считывание и закачали ей вирусов под завязку.

— Мы обе сошли с ума, — подала голос Троун. — Нам бы вдвоем, взявшись за руки, пойти в Зал Считывания, — чуть ли не с мольбой, совершенно искренне сказала она. — Если нам этого не сделать, то, я чувствую, произойдет что-то ужасное. Не знаю что, но непременно произойдет. Я знаю лишь, что не могу позволить тебе так со мной обойтись. На это у меня ума хватает. Думаю, мне придется тебя уничтожить. Я становлюсь просто одержимой, Милена. Я не могу остановиться.

Это звучало вполне правдиво. Вместе с тем Милена чувствовала в себе несгибаемую твердость.

— Тебе меня не напугать, Троун. Кроме как по пустякам, досадить ты мне ничем не можешь. Карьера? Я ей особо не дорожу. Эта комната? Да и комнатой тоже. Тебе невдомек, чем я дышу.

И Милена, повернувшись, вышла. Очень даже просто: повернулась и ушла. Троун, безусловно, учинит какую-нибудь пакость. Отпорет у блузок рукава, повыдергает из горшка цветы. Что еще? Подожжет? Что ж, браво, Троун, валяй, спали все здание. Это, безусловно, повысит твои шансы на участие в постановке.

«Меня посылают в космос, Троун. Я буду там, где тебе со мной ничего не сделать. В космосе, три или четыре месяца. Уж туда-то тебе не дотянуться: руки коротки. А здесь ты никому не будешь нужна».

Но уже когда Милена спускалась с лестницы, ноги и мозг у нее стали словно наливаться свинцом. Мир проступал как сквозь дремотную дымку. Эта свинцовость была хорошо знакома Милене Вспоминающей.

«Когда это началось? Как я позволила, чтобы это все случилось? — терялась она в догадках. — Троун, мы уничтожили друг друга. Неуязвимых людей не бывает. Не бывает абсолютного иммунитета».

И МИЛЕНА ВСПОМНИЛА, как она шла, напевая тусклым голоском:

Эта песня — скулеж…

На пронзительно-синем небе не было ни облачка, а откуда-то, как будто из-за горизонта, доносилась песня. Улицы и дворы были безлюдны: стоял тот заунывный послеполуденный зной, от которого все стремятся укрыться в тень и там по возможности вздремнуть. То лето выдалось на редкость погожим, дождя не было неделями. В воздухе начинало попахивать застоялой мочой.

Он не знает, бедняга, как песенку эту закончить…

Какая-то обшарпанная будка с облупившимися бирюзовыми ставнями. Под навесом в тени притулилось семейство. Мамаша в соломенной шляпе и ее наследник курили трубки. Мать, сидя на корточках, слегка покачивалась и бездумно мычала какую-то песню без начала и конца. Чумазые дети лежали голышом на одеялах.

«Старый Лондон, — подумала Милена-режиссер. — Скрипит, а живет».

Ее взгляд непроизвольно остановился на вывеске по соседству: человек падает физиономией вниз.

«Да это же “Летящий орел”, — мысленно воскликнула Милена Вспоминающая. — Интересно, это еще до того, как я покинула Раковину, или уже после? Когда-то тогда я и забрела опять к “Орлу”».

В пабе было сумрачно и тихо — а к тому же и пусто, несмотря на обеденное время. Хотя томиться в этой затхлой духоте — форменное мучение. Пол был более-менее подметен, хотя на столах по прежнему виднелись кольцевидные следы от кружек. В углу кто-то сидел; кто именно — не разобрать из-за теней, из-за грязи. Но вот лицо медленно повернулось — бледное, какое-то шишковатое, покинутое.

— Люси? — изумилась Милена-режиссер. — Люси! Ты меня узнаёшь?

На Люси была все та же одежда, что и во время первого визита Милены в «Орел», только окончательно утратившая форму и цвет.

— Че? — буркнула Люси, поднимая глаза.

Она плакала. Слезы тихонько струились по сморщенным как печеное яблоко старческим щекам, застревая и теряясь между морщин. Впечатление такое, будто так же между ними терялись и глаза.

У Милены сердце зашлось от жалости, настолько потерянное выражение было сейчас у Люси.

— Милая, хочешь, я возьму тебе чего-нибудь выпить? — участливо спросила Милена. Теперь у нее водились деньги, и она могла себе позволить.

Лицо у старушенции исказилось гримасой.

— Бе! — крякнула она, подавшись вперед. В этот момент она чем-то походила на сердитую игуану. Затем лицо приняло прежнее потерянное выражение. — Я есть хочу! — обидчиво буркнула она и смахнула со стола кружку.

— Давай я тебе какой-нибудь еды возьму, — поспешила предложить Милена.

Она подошла к стойке, за которой высился мясистый бармен. Глаза его недружелюбно скользнули по Милене: по ее безупречно белой одежде, по новым кожаным сандалиям, ухоженным волосам. Этот взгляд ей последнее время доводилось ловить на себе не раз; видимо, так народ реагировал на партаппаратчиков.

— Ба-а, ба-а, — заикаясь, выдавил он, — ба-абки гони, за кру-у… кру-у!

«Ну вот, еще один. Бедолага, — подумала Милена. — Очередная жертва загадочной болезни. Уже третий за последние двое суток. Маркс и Ленин, неужели зараза эта на всех переползет?»