— Кажется, что ты, возможно, пошла по ее стопам? Ты этого опасаешься? — Шарлотте давно уже хотелось как-то подвести Георгину к этой мысли.

— Немного.

— Не думай об этом. Так можно с ума сойти. В каждом из нас, несомненно, заложена масса скверных генов. В любом человеке. Но нельзя, чтобы плохая наследственность превращалась в объяснение или оправдание того, что делает сам человек. Мы те, кто мы есть. Больше мы ничего не знаем. И надо с этим жить. Ладно, послушай, а что нам теперь делать с Максом?

— Я думаю, рассказать ему. Мы просто должны это сделать.

— Да, но когда? Он же еще такой маленький.

— Шарлотта, никакой он не маленький. Ему четырнадцать, а понимает он все, как двадцатичетырехлетний. Он страшно развитой. Боюсь даже подумать, чем он и эта секс-бомбочка Мелисса будут заниматься в Нантакете.

— В некоторых отношениях да, ты права. Но в других он еще абсолютный ребенок. — Шарлотта вздохнула: у нее было к Максу двойственное отношение. С одной стороны, она его сильно не одобряла; но с другой — души в нем не чаяла. — Не знаю, просто не знаю. А ему обязательно надо узнать об этом прямо сейчас? Повтори-ка мне еще раз, что именно сказала Няня. Как это все выплыло.

— Ну, я ей сказала, что жутко завидую Максу, я вообще была в раздрызганных чувствах; она спросила, почему я завидую, я ответила, потому что с ним совсем другое дело, а она сказала, что никакого другого дела там нет. И только тут поняла, что проговорилась и сказала мне что-то такое, чего я не знала, поэтому пришла в страшное смятение, заявила, что ничего больше не может сказать, что она обещала маме никогда никому ничего не рассказывать. Бедный папа. Бедный, бедный наш папа.

— Да. — Шарлотта помолчала. — Ну что ж, давай пока не будем ничего ему говорить. Он, скорее всего, все равно воспользуется этим только как оправданием, чтобы вообще не учиться и ничего не делать. А потом, о нем ведь сплетни не ходят. Наверное, к тому времени мама сообразила, что надо выбирать любовников с голубыми глазами.

— Не говори так. — Лицо Георгины вдруг приобрело мягкое, ласковое и ранимое выражение. — Не надо. Мне это все так неприятно.

— Я знаю. Прости. Но в любом случае мы можем позволить себе какое-то время выждать. Честно говоря, не думаю, что я смогла бы сейчас завести на эту тему разговор с папой.

— Да. И я бы тоже не смогла. Мне кажется, он все больше и больше уходит в какой-то свой собственный мир. Так что мы решаем с Максом? Не говорить ему пока?

— Я думаю, да. Подождем. Но вот что я тебе скажу. Мне все сильнее и сильнее не терпится узнать о том… о моем настоящем отце. Правда. И я это выясню. Может быть, на это понадобятся многие годы, но я все равно выясню. Не знаю как; не знаю даже, с чего мне начинать. Но я узнаю.

Только год спустя она узнала о платье, в котором ее крестили. Шел второй год ее учебы и ее славы в Кембридже — она уже была заместителем главного редактора «Гранты», университетской газеты, часто выступала на собраниях студенческого дискуссионного клуба, блистала как настоящая звезда в «Театральном обществе»; и в какой-то момент она дала себе слово, что, когда наступит лето, она не поедет ни в какие путешествия и даже не станет проводить все три летних месяца в Нантакете с Бо Фрейзером, о чем тот умоляет ее в каждом своем письме, но целиком и полностью посвятит себя тому, чтобы выяснить историю своего происхождения.

Из университета она приехала уже в самом конце июня, весь дом практически оказался в ее полном распоряжении (Георгина уезжала в Сайренсестер в восемь утра и возвращалась домой обычно уже за полночь, Макс был еще в школе, а отец, как и всегда в это время года, целые дни напролет был занят работами на ферме), и потому она могла спокойно весь день заниматься тем, чем считала нужным, и никто ей не мешал.

Начала она с того, что просмотрела личные бумаги Вирджинии. Отец до сих пор не разобрался в ее письменном столе; он так и стоял в том идеальном порядке, в котором Вирджиния содержала все, что касалось ее жизни.

Это был огромный стол из красного дерева, не стол, а монумент, с мощными тумбами; он стоял в кабинете Вирджинии у самого окна, и сидящему за этим столом открывался вид на парк и лес; в самый первый день своих поисков, сев за стол, начав открывать аккуратно уложенные ящики, просматривать толстые записные книжки, заполненные наклонным американским почерком матери, перелистывать папки с бумагами, сложенными в строго хронологическом порядке, часто поднимая почти невидящий взгляд на открывающуюся из окна панораму, которая должна была постоянно представать взору матери, Шарлотта вдруг необычайно сильно и ясно почувствовала, что Вирджиния где-то здесь, рядом.

Несколько верхних ящиков заполняли папки с бумагами, целиком и полностью относящимися к делам Вирджинии: перепиской с клиентами и поставщиками; фотокопиями чертежей, рисунков, смет, счетов, налоговых деклараций; все это было разложено в безупречном порядке.

Из дневников Шарлотта не извлекла для себя ничего полезного. Заметки о деловых встречах, семейных торжествах, даты и время приемов, походов в гости. Ни малейшего намека на что-либо неуместное, странное; ни одного имени, которое не было бы прекрасно известно Шарлотте и прежде; ни одной встречи, в отношении которой могли бы зародиться самые ничтожные сомнения или подозрения.

За дневниками последовали личные письма: от родителей Вирджинии, от Малыша, от Энджи Бербэнк — Шарлотте показалось, что она вроде бы на что-то наткнулась, когда нашла написанное от руки письмецо Энджи, в котором говорилось: «Я за вас так рада; судя по вашим словам, он действительно великолепен»; но, проведя несложные сопоставления, Шарлотта была вынуждена с некоторым для себя сожалением признать, что письмецо связано с рождением Макса.

Потом пошли личные документы: свидетельство о браке, все их свидетельства о рождении (в том числе и маленького Александра, в которое было вложено отозвавшееся в сердце Шарлотты болью свидетельство о его смерти). Фотографии всех членов семьи, вызвавшие у нее странное, щемящее чувство: Александр и Вирджиния улыбаются друг другу на палубе парома кольцевой линии Нью-Йорка, на фоне силуэта города — снимок был сделан еще до их свадьбы; она сама, совершенно голенькая, счастливо плещущаяся в детской ванночке, и еще один снимок: она лежит, улыбаясь, в ночной рубашечке на коленях у Вирджинии; надутая Георгина в самой первой ее школьной форме, даже тогда уже очень длинная и худая, за руку с Няней, на ступенях у северного фасада дома, Макс в крестильной рубашке на руках у Малыша, Малыш на церемонии университетского выпуска, в мантии и шапочке, смеющийся, протягивающий руки к фотоаппарату, которым снимала Вирджиния; Фред III и Вирджиния, танцующие в гостиной дома на Бичез, смеющиеся, явно репетирующие новый номер и снятые очень давно, много лет тому назад.

— Господи, — проговорила Шарлотта, и глаза ее в который уже раз за эту неделю наполнились слезами, — мамочка, как же мне тебя не хватает!

Теперь оставался неразобранным только один ящик, и вряд ли можно было ожидать, что там найдется что-нибудь интересное. В ящике этом лежали папки, а в папках были собраны счета: за одежду, драгоценности, мебель, детские игрушки, за подарки к рождественским праздникам. Шарлотта сидела, скрупулезно просматривая эти счета и пытаясь представить себе то, о чем в них упоминалось: изумительный дом для кукол, который им подарили однажды на Рождество, прекрасно, со всеми мельчайшими деталями, сработанный резчиком из Йоркшира; бальные платья, что носила ее мать; новый большой рояль, который мама купила, когда Шарлотте исполнилось десять лет и у нее обнаружились особые способности к музыке; ее и Георгины конфирмационные платья; костюмы, которые шили Максу к Итону, — счет за них был в папке одним из последних.