– Мои жены с вами бы не согласились, – бросил Клеменс.

«Вы уморили двух первых жен, а заодно и мать, – подумал лейб-медик. – И уморите этого мальчика. Замучите, как дети мучают пойманного птенца ненужными ласками и играми».

Меттерниху не было никакого дела до мнения окружающих. Какое счастье, что он даже не улавливает импульсов, испускаемых их бедными мозгами величиной с грецкий орех! В противном случае невозможно было бы избавиться от головной боли. «О, Долли, Долли, где ты?»

Ночью Клеменсу приснился страшный сон. В зеркале появилась его покойная мать, старая княгиня. Она держала за руку Франца и, медленно отступая в глубину, уводила с собой. Но вдруг запнулась. На мгновение выпустила пальцы жертвы. И юноша рванулся обратно. К раме. Зашелся кашлем, забрызгал стекло. Он протягивал Меттерниху руку, чтобы выбраться. Но канцлер застыл, наблюдая за происходящим и не двигаясь с места.

Клеменс проснулся в поту. Мелания рядом неуютно заворочалась. Какое роскошное, какое никчемное тело!

Итак, герцог выживет. Игра продолжается, и надо успеть выбросить эту козырную карту на стол. Кто-то должен получить неудобство – поляки, бельгийцы, французы, англичане, русские… Кто угодно. Главное, не передержать.

* * *

Москва

Конечно, Лизавета Андревна отпустила дочерей к бабушке.

– И мы поедем, – потребовали младшие Аня, Маша и Соня. – Нам тоже дома скучно. Почему нельзя с сестрами?

Госпожа Бенкендорф покачала головой.

– Они Бибиковы, а вы нет. Екатерина Александровна вам не бабушка.

– А кто бабушка, кто бабушка? – Аня обняла ноги матери. – И разве плохо, что мы Бенкендорф?

– В Петербурге хорошо, – вздохнула Лизавета Андревна. – А в Москве не очень. Вы же видите: я тоже не еду.

Аня в свои десять понимала куда больше, чем можно было предположить.

– Ты же сама рассказывала, как отец спас Кремль от взрыва, когда французы там все заминировали. Ведь он же накормил Москву, когда Наполеон ушел! Почему они теперь так?

Мать похлопала девочку по плечу.

– Он терпит. И нам грешно восставать. Что Бог дает, то и ладно.

– А я терпеть не буду! – Аня топнула ногой. Чем-то она очень напоминала Катю. – Мы немки или русские?

– Вы русские немки, – вздохнула достойная дама. – Отец вернется, у него и спросите. А сейчас отпустите сестер.

– Ну? Что он тебе сказал? – Катя схватила Оленку за руку, чуть только они оказались в карете.

Та отмахнулась.

– Горько все это. Ну, насчет сестер. Мы, значит, годимся, а наши родные нет?

– Что он тебе сказал? – повторила Катя, голосом выделяя каждую букву в словах. – Не увиливай.

– Сказал, что не любит шутить.

Катя взвизгнула от восторга и прижала сжатые кулачки к губам. На ее взгляд, роман развивался по всем канонам.

– Вот бы он твоего жениха вызвал!

– Лучше бы он вызвал твоего Хозрев-Мирзу! – Оленка не любила никого впускать в свою святая святых и предпочитала отмалчиваться.

Бабушка собрала у себя не меньше двух дюжин родственниц. Далеко не всех взяли к Марье Алексеевне. Катя легко набилась. Она умела подольститься к старухе и везде таскала за собой младшую сестру.

Графиня Толстая обитала недалеко от Арбата на Никитской улице. Ее особняк, как и все московские, едва проглядывал сквозь листву из глубины двора. Он был невысок. Карета подкатила к аркаде, отмечавшей вход. Под каждым полукружьем горел фонарь в слюдяных стеклах. Оленка обожала, когда вот так, летом, лампы светятся сквозь ветки – нечто волшебное. Зная ее страсть, Катя дала ей полюбоваться. Не такая уж она бесчувственная, как все говорят.

Марья Алексеевна принимала в Оттоманской гостиной, так в доме именовали большую комнату с мебелью, затянутой желтой шелковой тканью с восточными орнаментами. В горках стояли турецкие чашечки, привезенные мужем графини из походов против Порты. Имелись другие диковины вроде коллекции ятаганов на коврах или низких резных столиков, инкрустированных перламутром, которые теперь служили для закусок.

Сама хозяйка дома, как царица, восседала в кресле, утвердив ноги на пунцовом пуфе. Гости разместились вокруг на диванах. По правую руку от нее генерал-губернатор, кузен князь Голицын. Рядом с ним супруга Татьяна Васильевна, урожденная Васильчикова, дама с лицом умным и настороженным. Она держала за руку красавицу Зинаиду Волконскую. От них полукругом сидели Апраксины, Вяземские, Стрешневы, Гагарины, Салтыковы, штук пять Голицыных обоего пола, Долгоруковы, Рюмины, Оболенские. Второе крыло составляли Зиновьевы, Измайловы, Солнцевы-Засекины, Лопухины. Остальных Катя не знала, но тоже люди почтенные, при лентах и в летах. Одной из последних прибыла Урусова с девицами. За ней тащились тетки Татищевы.

Молодое поколение, не в пример балам и гуляньям, жалось за спинками диванов, нарочно отодвинутых от стен, чтобы дать всем уместиться.

– Мы редко бываем в своем кругу, – властно прогремела хозяйка. – Еще реже обсуждаем что-то. Но тут беда так беда.

Все разом заговорили, и Катя поняла, что имя бедного посла Грибоедова поминают чересчур часто.

– Терпением нас Бог не обидел. Однако всему есть предел, – провозгласила графиня Марья. – Не можем мы красной ковровой дорожкой выстилаться под ноги убийцам.

– Мадам, мадам, – генерал-губернатор поднял руку в предостерегающем жесте, – но государь ясно приказал…

– Государь теперь в Варшаве, – оборвала его бабушка Бибикова. И Катя даже подивилась, какой у той зычный, не терпящий возражений голос. – Полонезы танцует.

Снова взрыв возмущенных голосов. Для чего ему ляхи? Своих нет?

– Даст Бог, и у него глаза откроются, – заявила еще одна влиятельная старуха, Архарова.

Да кто из них не влиятелен – в своем семействе и вокруг него?

– Чего раскричались? – цыкнула она на собравшихся. – Из-за кого шум подняли? Из-за поганца, щелкопера Грибоедова? Кто ему родня? Дурново да Корсаковы.

– Не скажите, – зашумели другие. – Через Римских-Корсаковых он нас всех касается. – И Татищевых, и Толстых, и Урусовых. И Румянцевых, ну то мелочь.

– И вы за него горой? – насмешливо бросила Архарова. – Особенно после того, как он на всю Москву пасквиль в стихах сочинил. «Горе от большого ума» называется. Вот ему горе через гордость и строптивость приключилось. Да он вас же, Марья Алексеевна, первую припечатал…

Толстая легонько ударила ладонью по колену. Она была отменно нехороша собой, но верховодила другими с уверенной легкостью семейного маршала. Одного движения хватило, чтобы гости замолчали.

– Не то важно, что он был щелкопер и мальчишка отвратного поведения, – провозгласила она. – А то, что один из нас. Можем ли мы случившееся так просто оставить?

Опять галдеж. Но только до звучного окрика генерал-губернатора:

– На службе всегда голову клали. И знатные в первом ряду. Сколько московские дома в минувшую войну схоронили? – Дмитрий Васильевич взял за руку жену, ибо именно они не встретили 16-летнего сына Ванечку. – Какая разница, военная служба или дипломатическая в чужом краю? Грибоедов был генерал и ко всему готов.

– Тут дело не в его гибели, – вмешалась Зинаида Волконская, – а в том, что эта гибель принимается за пустяк. Как если бы ничего и не было. Мы должны улыбаться убийцам, видеть их на балах, в театре и даже не вправе закрыть перед ними дверь. На что сие похоже? От нас требуют невозможного самоотречения.

– Но государь просил, – начал было Голицын.

Его перекричали.

– Государь далече. Не до нас ему! Не до Москвы! Польская корона и шапка Мономаха на одной голове не держатся.

– Господа,