Возле ворот захарьинского подворья остановились сани, груженные двумя сундуками и одним пухлым узлом. Сидящий на них седобородый мужчина, завернутый в добротную, пухлую шубу из куньего меха, застонал, распрямился, потянулся. Сказал возничему:

– Сиди, я сам, – и сошел на натоптанный до наката снег. Неспешно, с покрякиванием дойдя до ворот, постучал кулаком в калитку. Опять поморщился: – Вот проклятие! Что не отсидел, то затекло.

Окошко открылось, на гостя воззрился престарелый слуга со шрамом над бровью.

– Тюля, ты так и станешь таращиться али все-таки откроешь? – не выдержал гость.

– Федор Никитич?! Не может быть! – наконец выдавил из себя холоп.

– Конечно, не может, – согласился мужчина. – Не Федор Никитич, а патриарх Филарет. Ты открывать будешь али нет?

– Боярин вернулся-а-а!!! – во всю глотку закричал привратник и наконец-то кинулся к засовам.

Вскоре створки распахнулись, к мужу сбежала по ступеням монахиня, принялась целовать в лицо, потом обняла, снова начала целовать:

– Федя, Феденька вернулся!

Несколько москвичей от такого зрелища шарахнулись, закрестились. Но сани уже заползали во двор, а следом за ними вошли и супруги.

– Как же ты, Феденька, откуда?

– Двор государев из Тушина в Калугу переезжает, – ответил патриарх Филарет. – Я тоже собрался, да и подумал: а чего мне там делать, коли ты здесь? Вот и повернул.

– Все, теперь ты мой! – опять крепко обняла мужа инокиня Марфа. – Никуда более тебя не отпущу!

* * *

С отъездом государя тушинский лагерь начал таять, словно снежок, закатившийся в теплую избу. Казачьи, боярские полки один за другим снимались с места и уходили на юг, в новую царскую ставку. Царские приказы грузили документы в сундуки, ключники упаковывали вещи и припасы, длинные обозы один за другим выкатывались на дорогу.

Поляки бегали и протестовали, напоминали, что они тут главные и без их согласия ничего делать нельзя, несколько раз собирали воинский круг и на нем постановляли, что надобно остаться на месте, возмущались и махали саблями, при отъезде Яна Тышкевича дело дошло даже до перестрелки с убитыми и ранеными с обеих сторон, но русские бояре и холопы не обращали на ляхов никакого внимания и спокойно занимались своим делом. Гетман Роман Рожинский, называвший себя самым главным управителем в Тушине, даже попытался помешать переезду силой, но был бит мужиками и вскоре скончался «от истощения сил».

К середине марта в лагере осталась только шляхта. Брошенная хозяевами, она пометалась, повыла от тоски и безнадежности, а потом подожгла постройки и разошлась. Часть – к Смоленску, наниматься на службу к королю Сигизмунду, а часть – в Калугу, проситься обратно в войско русского царя.

В середине марта до Москвы добрались и шведские полки – десять тысяч королевских копейщиков и пять тысяч всадников графа Делагарди. Князь Шуйский так обрадовался сему явлению, что закатил торжества для всей Москвы – прямо как во время своей свадьбы. Столица гуляла несколько дней, а затем Василий Иванович приказал объявить сбор ополчения – идти вместе со шведами против польской короны.

Государь Дмитрий Иванович на это время тревожить своего врага перестал. Уничтожение польского врага казалось ему куда важнее личных обид. Если князь Шуйский готов защищать Русские земли от схизматиков – бить предателя в спину царь всея Руси не собирался.

В начале мая московская армия и вправду начала движение по Смоленской дороге навстречу корпусу гетмана Стефана Жолкевского, чтобы двадцать третьего июня развернуть свои порядки возле деревни Клушино.

Готовясь к битве, русские бояре ставили палатки, разводили костры, варили кулеш.

Шведские полки поставили шатер только для самого полковника, остальные воины обходились подстилкой да местом у общего для своего десятка котелка. В ожидании сражения шведские офицеры ходили без кирас, с однообразными, бритыми по моде, лицами и потому появление в их лагере еще одного сорокалетнего мужчины с узкими усами и маленькой бородкой клинышком, одетого в простой колет из английского сукна и обтягивающие чулки, не привлекло ничьего внимания.

Гость же подошел к шатру, откинул полог и постучал по одной из деревянных опор:

– Вы позволите, господин полковник?

Сидящий за столом столь же элегантный мужчина в бриганте – замшевой куртке, выдающей множеством заклепок наличие спрятанной под кожу брони – поднял голову, перевернул лежащую перед собой карту.

– Чем обязан?

– Полковник Яков Маржерет к вашим услугам! – слегка поклонился гость.

– О-о, какая честь! – поднялся полковник Делагарди. – Наслышан, наслышан!

– Я тоже наслышан о вас, граф. И потому решил потревожить визитом.

– Очень рад! – Швед щелкнул пальцами, указал появившемуся слуге на стол и предложил: – Бокал вина?

– С удовольствием! – Гость присел на предложенный стул.

– Я слышал, полковник Маржерет, вы успешно воевали за англичан?

– Было дело.

– И за царя Годунова?

– Да.

– И за царя Дмитрия?

– Разумеется.

– И даже за царя Шуйского?

– Не без этого.

– И за князя Трансильванского?

Гость развел руками.

– Какая интересная у вас жизнь!

– А вы, граф, как я слышал, служите исключительно шведской короне?

– Присяга превыше всего, полковник! – чуть склонил голову полковник. – Дворянская честь не позволяет мне нарушать однажды данного слова.

– Я тоже никогда не изменяю своему повелителю, – признался гость.

– Я могу узнать имя вашего сюзерена?

– Его величество Золото, граф!

Полковники рассмеялись, выпили вина из наполненных слугой кубков.

– Так куда послал вас ваш король на этот раз, полковник Маржерет?

– На службу к королю Сигизмунду, граф. В настоящий момент я состою в полку гетмана Жолкевского. И, кстати, гетман просил уточнить… Неужели, граф, вы и вправду собираетесь сражаться за царя Василия? Насколько он помнит уговор польской и шведской короны, мы пришли сюда, чтобы снять с русского медведя шкуру, а не драться за нее между собой!

– Передайте гетману, что шведский дворянин никогда не нарушает своего слова! – приподнял свой кубок граф Делагарди. – Однако коли уж русский медведь платит нам за походы по его дорогам, то почему бы напоследок и не прогуляться?

– Приятно слышать, граф.

– Мое почтение гетману, полковник…

В стороне от шведского шатра боярские дети тоже вели разговоры, но совсем на другую тему.

– Слыхал, побратим? – спросил боярский сын Терентий Любавин боярского сына Каштана Турева. – Сказывают, Васька Шуйский своего брата Скопина отравил. Из зависти. Тот, мол, всех побеждает, а у него не получается.