наследственным алкоголизмом резко ограничило его возможности участия в литературной жизни). Вкусы его, действительно, были сформированы «восьмидесятыми годами», которые виделись Гумилеву «поэтическим безвременьем» («именами-сигналами» этой эпохи для него являлись упомянутые в статье поэты А. Н. Апухтин (1840–1893), С. Я. Надсон (1862–1887), С. Г. Фруг (1860–1916) — ср.: «Из русских классиков он (Гумилев — Ред.) признавал только Державина, Пушкина, Баратынского и Тютчева. Ко всем остальным относился презрительно, даже к Лермонтову. Жуковского, А. К. Толстого и Некрасова терпеть не мог. Фет и Полонский в его устах были пренебрежительные клички. Надсона он считал самым плохим поэтом в мире» (Чуковский Н. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 41)). Однако в 1890-х — 1900-х гг. Фофанов публиковался в модернистских изданиях (помимо упомянутого Гумилевым альманаха «Северные цветы», можно назвать журнал «Северный вестник»).

С символистами Фофанова роднили мотивы мечты, вымысла, фантазии, которые в его поэзии противопоставлялись «прозе будней». Идеологи русского символизма (особенно в период становления «новой школы») «чтили его, но порой несколько выпрямляли, “подтягивая” к своему мироощущению. Так, Мережковский полагал, что для Фофанова жизненные явления, хранящие “божественную тайну мира”, “в высшей степени прозрачны”. Брюсов же ценил в нем дух диссонанса (столь характерный для поэтов рубежа веков), хотя, быть может, и преувеличивал его остроту, когда писал: “Через всю поэзию Фофанова проходит <...> борьба двух начал: романтизма, зовущего поэта укрыться в «гротах фантазий» и человека наших дней, смутно сознающего все величие, всю силу, все грозное очарование современного мира”» (Русская поэзия «серебряного века», 1870–1917. Антология. М., 1993. С. 76; подробно об этом: Тарланов Е. Э. Константин Фофанов: легенда и действительность. Петрозаводск, 1993. Гл. «Творчество Фофанова в современной ему критике и изучение его лирики в советский период»). Впрочем, к началу 10-х годов в символистских кругах Фофанова (к этому времени окончательно люмпенизировавшегося и впавшего в безнадежную нищету) уже почти не вспоминали. Зато его имя было поднято «на щит» эгофутуристами (см. № 55 наст. тома и комментарии к нему).

Стр. 11–19. — В «поэме-мистерии» рассказывается о шествии Христа с благоразумным разбойником по райским обителям, сошествие Его во ад, откуда Он выводит всех, кроме Иуды, устыдившегося преданного им Спасителя:

И все к Нему, и все к Нему!

Один Иуда глух,

И глубже прячется во тьму —

В нем ропщет адский Дух.

«Страшусь Христа, — останусь здесь!»

И он остался там поднесь...

Далее описываются муки Иуды (Зачем к Христу он не пришел, / Прощенья не молил?!), смерть Марии Магдалины, вызволение ее из ада Богородицей, встреча Иуды с Павлом, который выводит предателя из ада, однако путь в рай преграждает им Петр, который снова низвергает Иуду в геенну. Далее идут сцены Страшного Суда (глава «Печати вскрываются» — переложение стихов «Откровения» Иоанна Богослова), и все завершается «Апофеозом», прославляющим Новый Иерусалим. Цитируется третья строфа из «Посвящения» к поэме.

Василий Чолба (псевдоним Василия Давидовича Трофименко) — поэт. В начале 1930-х гг. В. Д. Трофименко предпринимал попытки войти в советскую литературу — писал стихи о колхозах, участвовал в конкурсе на лучшую песню для пионеров и т. п. «Как писателя отношу себя к типу вновь начинающих», — писал он в 1930 г. в редакцию журнала «Красная новь» (РГАЛИ; цит. по ПРП 1990. С. 302).

Стр. 38–40. — Имеется в виду ст-ние «Veneri sacrum»:

<...>

Вставши, пойдем мы туда,

Трепетной неги полны,

Будет нам путь освещать

Рог серебристой луны,

Будут сердца замирать,

Будут колени дрожать,

Мраморных Гор и Харит

Будет нас взор провожать.

И, нарушая покой,

В сумраке тонущих зал,

Мы на Киприды алтарь

Жертвенный выльем фиал,

Чтобы, царица сердец,

Нас научила она

Сладкую чашу любви

Выпить до самого дна.

Стр. 40–43. — Как образцы афоризмов Чолбы можно привести следующие: «Человек дышит легкими, народ — свободой»; «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу тебе, за кого ты будешь подавать голос во время выборов»; «“Всякая хула простится, хула же на духа не простится”, — сказано в писании; да, но давно ли прошли времена, когда легкая насмешка над толстым поповским брюхом считалась хулой на духа?»

Е. Янтарев (Бернштейн Ефим Львович, 1880–1942) — поэт, журналист, издатель «Московской газеты» (имевшей в литературных кругах стойкую репутацию «бульварщины» — см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1975. Л., 1977. С. 169–170). Несмотря на это Е. Янтарев был некоторое время близок к модернистским кругам Москвы, печатался в журнале «Перевал» и альманахах издательства «Гриф». Стихи, собранные в книгу 1910 года, — единственный его поэтический сборник, — действительно, являют собой яркий образчик символистской «беспредметности», которую Гумилев высмеивал в «укоряющей» «эпиграммической строке»: «Некто некогда нечто негде узрел...» (№ 116 в т. III наст. изд.). В качестве примера стиля Е. Янтарева можно привести ст-ние «В час блаженный и суровый...»:

В час блаженный и суровый

Кто-то близкий, кто-то новый,

Вещий кто-то весть мне кинет,

Поцелует и обнимет.

Тело скинет дух мой строгий

И в незримые чертоги

Ясной радостью томимый,

И бесплотный, и незримый

Я направлю бег свой вольный.

Так. Я чую крик безбольный,

К высям горним слышу зовы,

В час блаженный и суровый.

Однако очевидная необычная резкость гумилевской рецензии объясняется еще и той неблаговидной ролью, которую Е. Янтарев сыграл в скандальной истории с обвинением (несправедливым) Эллиса (см. комментарий к № 21 наст. тома) в намеренной порче книг Румянцевского музея (ноябрь 1909 г.). Статья Янтарева «Господин Эллис» (Голос Москвы. 8 августа 1909) была единодушно расценена — и друзьями Эллиса, и литературными противниками — как клеветническая и «заслуживающей осуждения с точки зрения добрых литературных нравов» (см.: Эллис в «Весах» // Писатели символистского круга. СПб., 2003. С. 326).

Е. Янтарев в долгу у Гумилева не остался: в мае 1910 он напечатал «разгромную» рецензию на Ж 1910, в которой, в частности, говорилось: «Есть поэты и стихи, о которых трудно спорить, — так очевидна их ненужность и ничтожность. И о таких поэтах очень трудно высказаться. В самом деле, что можно сказать о Гумилеве? Все, что есть ходячего, захватанного, стократно пережеванного в приемах современного стиходелания — все г. Гумилевым с рабской добросовестностью