в редакции последние три дня; а едва мама разобралась с ним, как нас посетил еще какой-то человек, которому папа задолжал денег. Долг был небольшой, но мама раньше о нем не слышала. Потом она пришла в гостиную, послушала, как Мэри занимается, и произнесла так тихо, как никогда не говорила, если мы плохо играли: «У тебя ничего не получается». Потом она забрала у меня из рук сочинение по французскому и сказала:

– Я десять тысяч раз говорила тебе, что причастия прошедшего времени, образованные от глаголов, которые спрягаются с avoir, согласуются по роду со стоящими перед ними прямыми дополнениями, и я знаю, что это трудно запомнить, потому что сложно понять, какая логика стоит за этим дурацким согласованием, но ты шесть раз нарушила это правило в упражнении, которое явно написано специально для того, чтобы проверить, насколько хорошо ты его усвоила, у тебя тоже ничего не получается.

Она открыла французские окна и вышла на чугунное крыльцо проверить, не занимается ли в конюшне Корделия, и, послушав с минуту, издала один из своих негромких стонов. Сокровенные мысли Корделии и так были очевидны, но, когда она играла на скрипке, они проявлялись особенно явно. Так и слышалось, как она думает: «Они должны восторгаться тем чувством, которое я вложу вот в эту фразу»; и сейчас, когда она исполняла сольную партию «Скрипичного концерта» Бетховена, мы сразу догадались о ее намерении показать, что после этого первого трагического опыта ее искусство станет более зрелым и обретет поразительную для такой юной девушки глубину.

– Остановите это несчастное дитя, а я надену шляпу и пальто, и мы сразу же уедем, – сказала мама. – Мне все кажется, что в дверь вот-вот снова позвонят. Я не могу больше говорить с посторонними о вашем папе.

Мы с сестрами оделись и стали ждать маму в прихожей. Нам как будто предстояло долгое путешествие, и казалось странным пускаться в него без багажа. Розамунда, когда спустилась, выглядела такой взрослой, что мы ахнули. Она впервые надела свое новое зимнее пальто, а пальто для нас в ту пору имели большое значение, потому что, хотя мы и носили фасон с подолом, не доходящим до земли, который выдавал в нас школьниц, они скрадывали такие взрослые привилегии, как талия. У этого пальто была высокая талия и длинный подол, и оно было синим, как синяя даль. Мы склонили головы в восхищении. Она доказала, что наше поколение способно на это, мы можем стать взрослыми. Нам не хватало этой уверенности.

Пальто сшили она и ее мать, но никто бы не догадался, что оно не куплено в магазине.

– Даже немного жаль, что ты собираешься стать медсестрой, – сказала Корделия. – Вам с матерью стоило бы открыть собственный магазин на Бонд-стрит.

– Нет, мы об этом думали, но невозможно открыть свой магазин, если у тебя нет так называемого капитала, хотя, по-моему, речь идет всего-навсего о деньгах, – ответила Розамунда, рассудительно глядя на нас своими спокойными серо-голубыми глазами.

– Это не просто деньги, – объяснила я. – Это деньги, которые ты не тратишь, а откладываешь, покупаешь на них землю и оборудование и платишь людям, работающим на тебя, чтобы производить больше товаров и зарабатывать больше денег на их продаже, и необходимо тщательно заботиться, чтобы деньги поступали с определенной регулярностью. Мне это в свое время объяснил папа.

Стоило мне о нем упомянуть, и он снова оказался среди нас.

Когда спустилась мама, вид у нее был настолько обезумевший, что перед выходом нам пришлось привести ее в порядок. Она надела совершенно потрепанное манто, но мы не заставили ее его снять. Она любила носить его в моменты невзгод и черпала уверенность в том, что оно сшито из котикового меха. Она никогда не замечала, что мех этот настолько износился, что сквозь него виднелась блестящая мездра, а мы не указывали ей на это, потому что в ее гардеробе не было больше ничего, что она могла бы посчитать нарядным. Мы заново повязали вуаль на ее шляпе, чтобы большая дыра оказалась в стороне от ее носа, а она тем временем давала Кейт распоряжения, что нужно делать, если в наше отсутствие вернется папа. Наконец дверь за нами закрылась. У ворот мама остановилась и произнесла:

– Кейт – разумная девушка, она пошлет за врачом, если он будет выглядеть больным. Или лучше ей это проговорить?

Но мы поторопили ее. Мы, да и она сама, знали, что он никогда не вернется, иначе никто из нас не отлучился бы из дому.

Стояло бодрое осеннее утро, одно из тех, когда погода словно наводит порядок у себя дома. Ветер-метла энергично разгонял облака и нес на тротуары палую листву, деревья выглядели так, словно их раздели, чтобы тщательно промыть дождем. Плоды на соседских яблонях отливали чистым желто-зеленым глянцем, таким же ярким, каким, вероятно, был их вкус. Низкое красное солнце подсвечивало лица встречных прохожих, так что они походили на загорелых отдыхающих. Будь мы на пару лет помладше, мы бы бегали и прыгали среди несущихся листьев. Сейчас мы шли медленно, потому что стали старше и потому что мама внезапно сильно постарела, она семенила и вдыхала воздух поверхностными болезненными глотками. Мы беспокоились, что она слишком слаба, чтобы ехать в переполненном омнибусе или поезде, но наши страхи не оправдались. Когда мы дошли до Хай-стрит, то поняли, что, хотя трамваи и омнибусы, а также двуколки, повозки и экипажи оказались забиты людьми, все они ехали в противоположном направлении от нашей цели – на север, в центр Лондона, и мы вспомнили, что в тот день должна была шествовать королевская процессия. Вряд ли речь шла об особенно знаменательной церемонии, иначе зрители заняли бы места на улицах или в домах вдоль ее пути с самого утра. Но она считалась достаточно важной, чтобы привлечь столько лондонцев, что мы сели в совершенно пустой омнибус; казалось, будто ему запретили брать пассажиров, и мы ехали зайцами, потому что превратились в невидимых призраков, а весь встречный транспорт был полон людьми, настолько же счастливыми, насколько были несчастны мы, и многие из них играли на маленьких трубах и губных гармошках и свистели в свистки. Потом мы пересели в такой же пустой поезд и приехали на диковинную станцию, которая, если не считать больницы, работного дома и канализационной фермы, расположившихся около нее, стояла в голом поле. Мы увидели, что противоположная платформа запружена толпой, готовой втиснуться в поезд до Лондона; все держали пакеты с сэндвичами, бинокли или фотоаппараты «Брауни», с легким приятным нетерпением притопывали ногами и обращали довольные лица к теплому рыжеватому солнцу.

– Они напоминают хор, – сказала мама, и так оно и было. Возможно, из-за того, что мужчины и женщины служили в разных учреждениях, они не перемешались, и мужчины собрались слева, а женщины – справа, точь-в-точь как принято в хоровых обществах. Мама со своим горестным лицом и в изношенном меховом манто выглядела так странно, что их взгляды обратились к ней, словно она была дирижером, и они ждали взмаха ее палочки. – Как было бы чудесно, если бы они внезапно запели и их песня оказалась так же хороша, как «Мессия» или «Сотворение мира», – добавила она. На пару секунд она погрузилась в свою фантазию, а потом отвернулась и пробормотала: – Если необычайные события непременно должны случаться, то пусть лучше они будут такими.

Когда мы пошли рядом с тополями на другую станцию, ветер кулаком поочередно стукнул каждое дерево, и на дорожку и топкие поля посыпались золотые листья. Мама покачнулась, как от удара, и вцепилась в свою дешевую шляпу, словно в сокровище. Корделия и Розамунда нагнали ее, и она взяла их под руки, а мы с Мэри и Ричардом Куином плелись позади, подстраиваясь под ее медленный шаг, и заметили новую перемену. Когда мы были маленькими, мы представляли, что здания из красного кирпича в поле впереди нас – больница, работный дом и канализационная ферма – это гробницы, построенные вокруг убитых в бою огров, слишком больших, чтобы их похоронить. Мы с восторгом узнали или, скорее, придумали, что длинные бараки работного дома возведены вокруг тел высоких