огров, а домики и башни больницы и канализационной фермы – вокруг коренастых огров, которые были поперек себя шире. Почему же сегодня эта веселая чепуха не доставляла нам никакой радости? Когда мы подошли к кошмарному синевато-багровому кирпичному домику в конце тополиной аллеи, то увидели на садовой калитке знакомое объявление и по памяти прочитали его вслух: «Требуется машинистка для печатания писем в обмен на уроки плавания». Но теперь эти слова, всегда смешившие нас до колик, стали похожи на любые другие сухие казенные фразы, такие как «По газонам не ходить» или «Товарный двор в той стороне». Неужели для того, чтобы шутить над зданиями, нужно, чтобы папа работал дома в своем кабинете? Сейчас казалось, что да. Мэри отстала и шаркала ногами, словно мы были не почти взрослыми, а еще совсем маленькими.

Мы увидели на склонах холма белые кладбищенские могилы. Ричард Куин показал на них и пробормотал:

– Это самое главное. Папа не умер. О, Роуз, я так боюсь смерти.

– Почему? – спросила я. – Она наверняка не так уж плоха.

– Как! Лежать под открытым небом в дождь и холод не так уж плохо? – спросил он.

– Ты не почувствуешь ни дождя, ни холода, – ответила я.

– Ну, как ни крути, живым все равно теплее, – возразил он.

– Но смерть займет всего мгновение, – сказала я. – Ах, бедный Ричард Куин, мне так жаль, что ты ее боишься, наверное, это ужасно.

– Ты не понимаешь. Я боюсь не в том смысле; если бы пришлось умереть, я бы это сделал, я бы не убежал. Но… – он смущенно рассмеялся, – это так дорого, так хлопотно, так неприятно. – Неожиданно он пожал плечами, посмотрел вперед на Розамунду и, словно зная, что она поймет лучше, что он имеет в виду, побежал к ней.

Когда мы добрались до другой станции, из нее толпой валили люди, раскрасневшиеся не только от румяного солнца, но и от спешки. Они торопились занять места у тормозных колодок, и машинисты и кондукторы подгоняли их, крича, что поезд опоздал и нельзя терять ни минуты. Но у нас был целый день, и когда мы сели в поезд, то не расстроились, что все с него только что сошли и он еще долго не трогался. Не важно, когда мы попадем в Кью, неважно, когда мы попадем домой, папы там не будет. Мы смотрели в окно на лагерь белых могил на холме, и они больше не казались нам войском из крестов, рухнувших колонн и обелисков, разгромившим огров, что покоились теперь в гробницах из красного кирпича на дальних равнинах; и мы не пытались угадать по вывешенному белью на задних дворах, мимо которых проезжал наш поезд, в каких из уродливых домишек (где каждый день, даже суббота, был днем стирки) живут люди странной формы. «Глупости, дети, это не предмет одежды, а половик», – говорила когда-то мама, взывая к нашему благоразумию, но это тоже являлось всего лишь частью игры. «Нет, мама, – уверял ее Ричард Куин, – один из старших детей вон в том доме совершенно овальный и обожает розовый цвет». Теперь нам ни во что не хотелось играть. Когда мы сошли на станции, то даже не взглянули на грузоподъемную вышку возле заброшенной фабрики и молча направились к улице с особняками, как если бы то были не мы, а совсем другая семья.

Мы с Мэри отстали, но Корделия задержалась, вернулась и встала поперек дороги. Она показала на особняки по обеим сторонам от нас и произнесла:

– Вы всегда на меня злились за то, что я хотела жить на такой улице. Но если бы мы были одними из тех, кто живет здесь, папа бы не ушел.

В глазах у нее стояли слезы, но Мэри они не тронули:

– А что за семьи тут живут? Разве Филлипсы не жили в доме вроде этих?

Бесполезно. Корделия с болью в глазах отошла от нас, словно мы отняли у нее последнее прибежище и она не могла представить себе иное безопасное место.

Сады Кью показались нам не такими, как раньше. В них не было ничего, кроме травы, деревьев, растений, теплиц, музеев и садовников, подметавших опавшие листья, – никаких причин для восторга. Какое-то время мы безрадостно бродили, разглядывая клумбы с европейскими астрами, садовыми хризантемами и поздними георгинами. Они бросались в глаза издалека – яркие лоскуты за лужайками с темной, унылой зимней травой, за неплотной ширмой кустов, чьи листья облетели на мокрую землю. Цветы нам понравились, но не слишком, и в самом деле спустя годы они стали гораздо красивее. В то время все они были слишком грубого красновато-фиолетового цвета, бордового с примесью пурпурного, который ошибочно называли винным, а комнатные хризантемы страдали от переизбытка грязно-бронзового. При виде худших из них мама резко, с неодобрением вскрикивала, словно их цвет причинял мучения всему миру. Потом мы свернули, чтобы прогуляться среди деревьев, которые, за исключением темных сосен и каменных дубов, были багряными, золотыми и серебряными. Потом мы оказались на широкой, засаженной травой Сайонской аллее, тянувшейся вдоль узкого извилистого озера и устремленной к текущей внизу Темзе и зубчатому дворцу герцога Нортумберленда, Сайон-хаусу, на другом берегу. Шесть месяцев назад мы гуляли здесь с папой. Из-за этого воспоминания мы отошли подальше друг от друга и растянулись по всей ширине аллеи. Я высоко держала голову и не моргала, чтобы никто из садовников, работавших среди деревьев по другую ее сторону, подняв взгляд, не заметил, что я плачу.

Где был мой отец? Не исключено, что здесь. Он с таким же успехом мог находиться в садах Кью, как и в любом другом месте, кроме нашего дома. Он мог быть в пагоде, которая возвышалась над кронами деревьев к югу: стоять там на любом из десяти красных балконов, под любой из синих крыш. Возможно, он застыл в одной из теплиц, среди невесомого резного однообразия огромных папоротников. Он мог прятаться среди галерей первого этажа Сайон-хауса на том берегу. Он мог прогуливаться в каком-то из сумрачных музеев, где поперечные срезы деревьев и гипсовые модели жуков плавают в полусвете за стеклянными дверцами шкафов, под стеклянными крышками витрин, слабо отражающих бледный свет и создающих полумрак, в котором человека так легко принять за тень, а тень – за человека. Я закрыла глаза и притворилась, что мой отец сейчас в каком-нибудь из этих мест, что он окажется сразу везде, что моих отцов несколько и я найду их всех. Я найду его, где бы он ни скрывался, и пусть даже он захочет отвергнуть меня, ничего страшного, если это доставит ему удовольствие. Главное, чтобы он был рядом и мог так со мной поступить. Но он, конечно, меня не отвергнет, я же его любимица. Я невольно улыбнулась про себя, ведь, разумеется, так считал каждый из нас, кроме мамы, которая думала только о том, как сильно она его любит.

Корделия перешла аллею и сокрушенно проговорила:

– Посмотрите на Ричарда Куина.

Впереди нас шла мама, волоча по траве длинный черный подол, качая головой и разговаривая с папой, а перед ней – Розамунда и Ричард Куин. Он легко, но с мрачным лицом бежал спиной вперед и жонглировал тремя мячиками. Иногда он останавливался и медленно бросал один из мячиков Розамунде, а та возвращала его обратно. Розамунда обожала играть с ним в мяч. Когда она пыталась играть в спортивные игры, то становилась неуклюжей, как если бы неуклюжесть была телесным выражением ее заикания; как бы она ни старалась, она роняла любой мяч, который ей бросали с силой. По этой причине Ричард Куин иногда отказывался от своей великолепной ловкости и легонько кидал ей мячик почти раскрытой ладонью, и тот медленно-медленно летел по воздуху, а она очень медленно бросала его обратно, и это зрелище завораживало. Наблюдать за ними было так же приятно, как если бы кто-то огромный, способный объять взглядом всю Вселенную, наблюдал за движением звезд.

– Зачем он только взял с собой эти мячики. Только не сегодня, – сказала Корделия. – Ах, если бы он мог пойти в частную школу! – горестно выпалила она. – Он не получает совершенно никакого воспитания. Он не думает ни о чем, кроме дурацких игр – и я говорю не только о крикете, – и играет на всех этих инструментах, но ни одним не занимается всерьез. Это нечестно