«Сегодня сыт: а знаете, милого творожку я съел чуть-чуть — не более раз 4-х за зиму… Теперь только о еде и думаю», — это из письма 1918 года Розанова Голлербаху. Он вспоминает счастливые дни, когда «отрезывал у-зень-кую серединку пирога с капустою и, не удержась… еще и еще. Ах, как вкусно было». «Булочки, булочки… Хлеба пшеничного… Мясца бы немного…» (В. В. Розанов. «Апокалипсис нашего времени»).

Имя петербургского хирурга Николая Александровича Вельяминова было знаменито в медицинском мире. В 1920 году, «председательствуя в последний раз на собрании хирургического общества, он, обратясь к портрету Пирогова, сказал: „Ave, Caesar, morituri te salutant!“[21]. Вскоре Вельяминов был выселен из квартиры вместе с собакой — единственным оставшимся у него близким существом. Он нашел пристанище в холодном, пустом помещении и очень нуждался. Когда последнее кресло было расколото на дрова и сожжено, Николай Александрович умер. На другой день нашли мертвой его собаку» (Т. А. Аксакова. «Дочь генеалога»). Таких судеб и страшных смертей в Петрограде 1918–1920 годов были тысячи, десятки тысяч.

С хлебным пайком в 50 или 200 грамм выжить невозможно. На городских рынках появились «толчки», там вещи меняли на еду. Новая власть запрещала это: «…на рынках вечные облавы, разгоны, стрельба, избиения. Сегодня избивали на Мальцевском. Убили 12-летнюю девочку… Чем объяснить эти облавы? Разве любовью к искусству, главным образом. Через час после избиений те же люди на тех же местах снова торгуют тем же. Да и как иначе? Кто бы остался в живых, если б не торговали они — вопреки избиениям?» — записала в августе 1919 года З. Н. Гиппиус. Вымирают целые семьи. Все больше пустующих квартир. Такое повторится еще раз — во время Ленинградской блокады.

Петроград 1919 года… Когда-то здесь в метельном блеске Александру Блоку явилась Прекрасная Дама, это был город его Незнакомки, Кармен. Черный умирающий Петроград кажется еще страшнее в обрамлении снегов; по обледенелым рельсам давно не ходят трамваи, на улицах пустынно. В декабрьских сумерках 1919 года в последний раз встречаются герои Блока: Дама, Поэт, Господин, Матрос…

Господин из тех, кто назойливой толпой провожали Незнакомку, Матрос — свойственник Андрюхи из «Двенадцати». В последний раз раскрывается занавес балаганчика:

Скользили мы путем трамвайным:

Я — керосин со службы нес,

Ее — с усердьем чрезвычайным

Сопровождал, как тигр, матрос…

Вплоть до колен текли ботинки,

Являли икры вид полен,

Взгляд обольстительной кретинки

Светился, как ацетилен.

Когда мы очутились рядом,

Какой-то дерзкий господин

Обжег ее столь жарким взглядом,

Что чуть не сжег мой керосин.

И я, предчувствием взволнован,

В ее глазах прочел ответ,

Что он — давно деклассирован,

И что ему — пощады нет.

И мы прошли по рвам и льдинам,

Она — туда, а я — сюда.

Я знал, что с этим господином

Не встречусь больше никогда.

(А. Блок, 1919 год)

Занавес закрывается. За ненадобностью в сундук отправлена кукла Господин, немного погодя — Поэт. А для Дамы и Матроса новую пьесу сочинит Михаил Зощенко.

В начале 20-х годов Петроград полуразрушен: торцы мостовых выломаны и сожжены, летом улицы зарастают травой; «старые петербургские вывески еще на своих местах, но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей пустоты, ничего не было… в Гостином дворе можно было собрать большой букет полевых цветов… Все кладбища были разгромлены», — вспоминала А. Ахматова. Но население Петрограда увеличивалось главным образом за счет притока со стороны. В 1923 году здесь уже больше миллиона жителей, в 1926-м — больше полутора миллионов.

Да тот ли это город? Переименованы улицы, площади, мосты. Дворцовая площадь теперь площадь Урицкого, Исаакиевская — Воровского, Владимирская площадь и одноименный проспект — Нахимсона, Невский проспект — 25 Октября, Литейный — Володарского, Дворцовый мост — Республиканский… Даже Таврический дворец теперь дворец Урицкого! Председателя петроградской ВЧК увековечили основательно: кроме Дворцовой площади, Таврического дворца, табачной фабрики, и Царское Село стало «Детским имени товарища Урицкого». А Павловск — Слуцк.

С улиц и площадей начали убирать памятники, «не имеющие художественной ценности и воздвигнутые в честь царей и их слуг». В 1918 году появились советские памятники. Подбор «великих людей» был удивительный: от Рентгена и Гейне — до Гарибальди и Луначарского. Новые идеи воплотили представители нового искусства. «Старики-старожилы едва ли забыли странные бюсты на длинных столбах — постаментах, которые неожиданно выросли среди городских площадей. Судя по надписям, эти треугольники и усеченные кубы притязали на то, чтобы изображать Некрасова, Чернышевского, Марата», — писал К. И. Чуковский. Гипсовые шедевры вскоре разрушились и были убраны; но один из памятников той поры доныне поражает воображение. Это надгробье над могилой Н. В. Бахвалова (1921 год) на Коммунистической площадке возле Троицкого собора Александро-Невской лавры. Диковинное сооружение из чугунных колес, шестеренок, цепей…

Менялись традиции, даже такие, казалось бы, незыблемые, как погребальный обряд. Ленин увековечен самым почетным образом — в виде мумии. Партийцев хоронили на Коммунистических площадках. В конце 1920 года в Петрограде открылся крематорий. Чуковский побывал там с комиссаром Петросовета Каплуном. «…Ни религия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивают места сожжения. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах… Мы открыли один гроб… Там лежал — пятками к нам — какой-то оранжевого цвета мужчина, совершенно голый, без малейшей тряпочки, только на ноге его белела записка „Попов, умер тогда-то“. — „Странно, что записка! — говорил Каплун. — Обыкновенно делают проще: плюнут на пятку и пишут чернильным карандашом фамилию“… В самом деле: что за церемонии! Кому какое дело, как зовут ту ненужную падаль, которую сейчас сунут в печь… „Летом мы устроим удобрение!“ — потирал инженер руки» (К. И. Чуковский. «Дневник». 3 января 1921). Этот ужас уготован законопослушным гражданам. А «врагам революции» не полагается и могил.

24 августа 1921 года был расстрелян Николай Гумилев. За несколько лет до этого он написал: «И умру я не на постели, при нотариусе и враче…» Но какое воображение могло предвидеть это: скрученные проволокой руки, яма в лесу под Бернгардовкой… Через девять лет Анна Ахматова нашла это место. «Земля запала, понизилась, потому что там не насыпали могил. Ямы. Две братские ямы на шестьдесят человек». Земля вокруг них изрыта лисьими норами.

Разве это тот город? В 1922 году было несколько знаменательных отъездов из Петрограда. Летним утром на набережной, неподалеку от Академии художеств собрались люди, провожавшие Шаляпина и его семью. Он уезжал на гастроли. Пароход тронулся, музыканты на берегу заиграли «Интернационал». «Это был грустный для меня момент, — вспоминал Шаляпин, — потому что я знал, что… не вернусь на родину».