соболезнования, а также учтивые отказы от всего, что неприятно, я воскликну: ха-ха!

Юнна стояла спиной к Мари и смотрела в окно.

– Разумеется. Да-да, – сказала она и добавила: – Подойди сюда на минуточку – гавань очень красива в тумане.

Гавань и вправду была красива. Черные трещины пересекали лед вплоть до самых отдаленных набережных, где пришвартовывались большие лодки, едва различимые в тумане.

– Ей ужасно одиноко, – сказала Мари. – Юнна, попробуй все же помочь мне; можно ли написать ей, что смысл – в том, чтобы переживать совершенно простые вещи…

– Ты полагаешь?

– Ну да, например, когда снова наступит весна. Или просто накупить красивых фруктов и разложить их в вазе… Или бурная, великолепная гроза совсем близко…

– Не думаю, что твоя Линнея любит грозу, – изрекла Юнна.

И в тот же миг далеко-далеко в гавани обрушился беззвучный блестящий поток фейерверка. Зимнее небо разверзлось, озаренное быстрыми, следующими одна за другой вспышками молний. Несколько секунд покоились они во всей своей красе, чтобы затем медленно опуститься, и тотчас же за ними следом появились новые распустившиеся розы самых разных цветов. Вспышки, приглушенные туманом, но, быть может, именно поэтому еще более таинственные, возникали раз за разом во всем своем безудержном великолепии.

Юнна сказала:

– Думаю, это какой-то иностранный прогулочный катер, который развлекает своих пассажиров. Они далеко-далеко… Теперь белая вспышка!.. Она самая красивая, потому что теперь гавань стала такой черной.

Они ждали, но ничего больше не произошло.

– Думаю, я пойду и еще немного поработаю, – сказала Юнна. – Не напускай на себя такой озабоченный вид; возможно, твоя Линнея смотрела на этот же фейерверк и ей стало легче.

– Только не она! Она живет в мрачном, загороженном со всех сторон доме, потому что ее соседу в доме рядом достался весь вид на гавань…

– Соседу?

– Да, некий человек, который только и делает, что пристает с разговорами о том, что ей надобно делать, что носить, и какие продукты покупать, и как правильно указывать доход, и так далее.

– Вот как, в самом деле? – спросила Юнна. – Очень странно. Мне кажется, в этом присутствует изрядная доля влюбленности. И я начинаю подозревать, что бедная Линнея все же позволила себе взглянуть на фейерверк и что она неплохо справляется… Обязательно напиши ей, и дело с концом.

Мари села и стала писать. Закончив, она вошла в мастерскую и спросила, можно ли ей прочитать рукопись.

– Скорее всего – нет! – ответила Юнна. – Сок стоит на кирпичной полке у открытого очага, и возьми с собой карманный фонарик, на чердаке света нет. Ты пойдешь завтра на почту?

– Да. Забрать мне твои папки?

– Их я заберу позднее, они слишком тяжелые. Но не могла бы ты купить по дороге немного помидоров, и сыра, и стиральный порошок? И горчицу! Я все это написала. И оденься теплее, – говорят, завтра температура опустится до десяти градусов. Не потеряй записку и будь поосторожней на улице, там ужасный гололед.

– Да, да, да! – ответила Мари. – Я знаю, знаю!

На чердаке Мари, по своему обыкновению, остановилась на лестнице и поглядела на гавань. Она послала рассеянную мысль Линнее, которая ничего не знала о любви.

О кладбищах

В тот год, когда Мари и Юнна совершили свое великое путешествие[75], Мари вдруг чрезвычайно заинтересовалась кладбищами. Куда бы они ни приезжали, она узнавала, где находилось кладбище, и не успокаивалась, пока не посещала его. Юнна была удивлена, но смирилась с этой странной манией и думала, что, пожалуй, это пройдет, прошлый раз был музей восковых фигур, и этого хватило не очень надолго. Она послушно следовала за Мари по дорожке вверх и по дорожке вниз меж тихими ухоженными рядами могил и склепов, немного снимала то тут, то там, хотя, по правде говоря, Мари до этого не было дела, она предпочитала неподвижность, определенность. Было очень жарко.

– Разумеется, это красиво, – сделала было попытку Юнна, – но кладбище у нас дома гораздо красивее, а туда ты не ходишь.

– Нет, – ответила Мари, – там только те, кого мы знаем, те, что здесь, – куда дальше от нас. – И она заговорила о другом.

Те могилы, что Мари искала, были заброшены и покрыты дикорастущей зеленью. Там Мари стояла подолгу, абсолютно удовлетворенная посреди всей этой неукротимой растительности, раскинувшейся джунглями, на священной земле.

То было абсолютно такое же ощущение покоя, как на кладбище Ile de Seine[76] – последнем клочке суши по направлению к Атлантическому океану, могилы, утонувшие в песке, который постоянно скапливался, и его тут же сдувало ветром; можно было еле-еле различить текст, который пытались уничтожить соленая вода и ветер.

– А Помпея? – предложила Юнна. – Там ведь целый город – одно-единственное сплошное кладбище. Совершенно пусто и бесстрастно.

– Нет, – возразила Мари, – вовсе не пусто. В Помпее кладбища есть повсюду.

Они приехали на Корсику.

Юнна спросила:

– Мы можем продолжить наш путь автобусом? Тогда не надо брать номер в гостинице на ночь.

Юнна некоторое время смотрела на Мари, а потом сказала:

– Ну ладно! Как хочешь! Пусть будет кладбище!

В номере отеля Мари попыталась объяснить:

– Это было ужасно. Ведь здесь их осталось гораздо больше, чем где бы то ни было!

Юнна сидела с картой и расписанием автобусов, разложенными перед ней на столе; она составляла планы, а когда Мари повторила, что это было ужасно, она отбросила от себя бумаги и разразилась:

– Ужасно… ужасно! Оставь в покое мертвых и веди себя как человек! Будь спутницей!

– Извини! – сказала Мари. – Я не понимаю, что на меня находит!

И Юнна сказала:

– Надо просто подождать! Все будет хорошо.

Вечером Юнна снимала камерой на узкой улице городской окраины. Все окна и двери были из-за жары открыты настежь.

Свет заката отливал золотом и багрянцем. Юнна снимала играющих на улице детей. Они старались изо всех сил, пока не обнаружили, чем она занималась, и, утратив естественность, столпились вокруг нее, изображая паяцев.

– Ничего не выходит, – сказала она. – Как жаль! Такое прекрасное освещение!

Когда Юнна убирала «Конику» в футляр, к ней подошел маленький мальчик с рисунком в руке и спросил, нельзя ли его сфотографировать.

– Конечно, – ответила Юнна, пожелавшая быть доброй. – Я сниму тебя, пока ты рисуешь.

– Нет, – отказался мальчик. – Только картинку. – И поднес картинку к лицу Юнны. Картинка была нарисована толстым карандашом на листе картона, должно быть вырванного из какой-то упаковки, и казалась очень выразительной.

– Это могила, – объяснил мальчик.

Совершенно верно. Могила с крестом, венками и плачущими людьми. Интереснее всего был внизу поперечный разрез черной земли и гроб, в котором