class="p1">В черном молоке возникает салатного цвета фигура, влетает в свет. Рука тянется к поясу, срывает предохранитель, швыряет пятисекундную бомбу. Я гашу фонарь и резко ухожу вправо и вниз. (шум) (шум) Адреналин врывается в сердце огненной сосулькой, ледяным пламенем. Был ли это Инженер? Я убегаю. В трапеции вращаются звезды. Моргает глаз разозленного быка. (шум) Я убегаю.

Взрыв тих и темен. Все начинается через секунду после взрыва. Мозг обезьяны должен обрисовать страх вытянутым пальцем, обезьянье сердце знает: Астромант пробудился. (шум) (треск) (шум) Сперва подо/передо мной расцветают гигантские мандалы электрических разрядов, дуги молний, словно кроны леса тысячи генераторов ван дер Граафа. В их поразительной красе, в хирургическом блеске простираются ландшафты машинного новообразования. Но это уже не горы, не статичные массивы – теперь каждый край и линия тени, каждая орография Мандельброта и стальная геометрия пребывает в движении: в одно мгновение на поверхности Астроманта вскипели бесчисленные полчища автоматических чудовищ, уродцев и карикатур, калеки, рожденные поколениями калек, хаос, созданный хаосом и хаос производящий. Но что они делают – сразу же вгрызаются в тушу Астроманта, открывают рыла горелок, включают зубастые пилы и лазерные резаки, в ход идут кусачки и сверла, безумно пляшут отверточные пауки и муравьи-паяльники. Безумие реконструкции столь внезапно, что роботам все равно, что им переделывать; они режут и заново собирают других роботов, а те принимаются за следующих, может, именно тех, которые только что породили их подобно чудовищам Франкенштейна, может, вложили в них часть себя, а может, из их частей мгновение назад возникли. И эта каннибальско-совокупленческая оргия лишь набирает силу; как бы я не старался проследить спокойным взглядом (а я убегаю, убегаю, убегаю), невозможно сказать, куда ударил горнодобывающий заряд, какой фрагмент Астроманта он уничтожил и уничтожил ли вообще что-нибудь, а ведь именно из-за него вся эта ярость мертвой инженерии, именно потому Астроманта пожирают и воскрешают, но нет, уже не отличить конструкт от конструктора, объект от субъекта, материю от действия. Астромант создает сам себя. Разрушаются блоки сверхпроводящих электромозгов и растут новые. На моих глазах раскладывается оригами из металла и стекла массой в сотни тонн, изменяются созвездия катодно-анодных огней и узоры внутренних разрядов, громоздятся свежие калькуляционные полосы и несутся между разорванными палубами «Беовульфа» и «акулы» новые процессорные морены. (шум) А над ними сверкает и мерцает мозаика образов и графиков, высвечиваемых в нечеловеческом темпе на колеблющейся стене из тысячи малых и больших экранов, миллионов бортовых циферблатов, выпуклых стекол осциллографов, дисков потенциометров. Что же такое они все показывают? Какую лавину информации выбрасывает из себя Астромант? Сердце обезьяны рвется наружу, но я заставляю голову отвернуться от роршаховых красот; именно с этого началась деменция Капитана. Я убегаю, убегаю. Разворачиваюсь боком к вектору, проверяю прожектором путь впереди. Уже близко, несколько секунд. Но прежде чем опуститься на рваную решетку палубы и нырнуть в тесный коридор молитвенных жертв и космоарта, я бросаю последний долгий взгляд на геологические конвульсии Астроманта – в чем не мог себе отказать – и вижу там, через один перевал от кратера красного глаза, между жерновами ферромагнитной памяти, на языке блестящей жести, оплетенный и прошитый сотнями искрящихся проводов, в короне горящих вакуумных ламп, разрезанный пополам имбриуминиевой инсталляцией вакуум-арта, вижу оранжевый скафандр Радиста, скафандр и окоченевшее тело в нем. Разбитые линзы его очков, иней от кислорода на усах. Астромант расцветает вокруг мертвеца спиральными бокалами антенн, неутомимые стальные мастера поспешно достраивают арабесковую архитектуру дикой логики, черное молоко кипит от вспышек молний, кабели в разноцветной изоляции извиваются, будто грива всплывающей Медузы, ах, как же все это неописуемо, эйфорически прекрасно! Я сбежал.

IX. Разговор

Я сбежал, пробился помеченным светящимися маркерами Пассажира путем к «жемчужине», заперся в бронированной капсуле. Слишком поздно, было уже восемь сорок три. Восемь сорок три, но реактор не взорвался. Я с трудом добрался до кресла, покрытого гущей заполнявшего все пространство от пола до потолка космоарта. И лишь загерметизировав болид, подняв давление до атмосферного и сняв шлем, заметил скорчившегося в углу под массивной туманностью космического искусства Пассажира в его голубом скафандре. Он был без сознания. Я измерил температуру и уровень облучения, ему и себе. Он умирал, а я? Похоже, нет. Я проглотил противорадиационные таблетки и обезболивающий порошок из аптечки «жемчужины», два пакетика, а потом еще третий, поскольку боль в голове как раз нарастала до гудящего крещендо. Восемь сорок девять. На экранах – остовы кораблей, дыра, звезды, камни. Из динамиков – шумы и трески. Я вызывал всех живых на частотах Капитана и «Бегемота», но тщетно. Одурманенный и лишенный эмоций, чувствуя опасную сонливость, я вплыл глубже в объятия кресла. Восемь пятьдесят две. Почему не было взрыва? Мне не сразу удалось пробудить в себе надлежащее любопытство. Почему реактор не взорвался и не взрывается до сих пор? А если Инженер остался жив? Остался жив и вместе с Электронщиком перепрограммировал Марабу, выведя его из подчинения Капитану? У них там есть воздух, есть энергия, наверняка найдутся и запасы воды, еды. Кто знает, что есть в других кораблях и поселениях, наполовину усвоенных и переваренных слетевшим с катушек Техногатором? Им не обязательно сразу возвращаться. В крайнем случае можно съесть труп. (Я уже слегка уплывал.) Они дождутся, пока прилетит очередной поисковик, мародер, шпион. И откупятся – или украдут у него корабль. Могут также воспользоваться «жемчужинами». «Жемчужинами»! Мне придется дистанционно переправить их на «Бегемот», их нельзя здесь оставлять. Но на «Бегемоте» – что дальше? Вернусь один? Так или иначе, нужно как можно скорее лечь под диагност в лазарете. У меня лихорадка. Я прикладывал ладонь к вспотевшему лбу, и она не опускалась, тоже теплая, невесомая. Я уплывал. Боль в ребрах и голове проходила, и я чувствовал, что сейчас окончательно тут засну, впервые за столько часов наконец оказавшись в безопасности, безопасности, безопасности. В этом тесном полутемном пространстве, в бронированной жемчужной утробе, в королевском кресле, окруженном со всех сторон экранами, огоньками, кнопками, обросшим атоллом отмерших отростков Астроманта, глядя из беззаботного комфорта во тьму машинной тайны… Когда астронавт возвращается во времена колыбельных из детства, он возвращается именно в этот момент. Завернутый в неуязвимый конвертик любопытный малыш плывет сквозь космос, большой и холодный, темный и чужой. Касаюсь ладонью холодного стекла монитора… Меня пробирает дрожь. (Потому что у меня лихорадка.) Почему нет взрыва? Я пытался перебрать в голове варианты, но мысли, будто намазанные маслом, выскальзывали из размякших мозговых извилин. Как все произошло? Я, Радист, Пассажир