— Почему же он такой обширный?

— Потому что другие не в силах ему сопротивляться, — говорит Мальвина. — Он уже пожрал братьев и сестер, которые представляли новшества, смех, разговоры по душам и многое другое. Потому что в такой тьме невозможно смеяться, размышлять или беседовать. Он даже пожрал тех, кто представлял физические феномены, вроде Мозши, олицетворения Холмов, поросших зеленой травой, или Вокайена, Дитяти ледяных горных ручьев. Потому что все эти концепции и значения теряют всякий смысл по сравнению с первой ночью. Трава и ручьи никуда не деваются, конечно, — однако для людей они больше ничего не значат. Ничто не имеет значения, когда ты внутри него. Когда наступает долгая ночь. Ты понимаешь?

Сигруд хмыкает. У него всегда было плохо с абстракциями — а эти абстрактнее не придумаешь, — но идею он уловил.

— У него преимущество по сравнению со всеми вами. И он расширяется, как завоеватель.

— Да. И с каждым пожранным братом или сестрой он присоединяет чужие владения к своим, становясь все сильнее. Он… — Она задумчиво глядит в окно. — Он переосмысливает себя. Переосмысливает свои владения.

— Превращаясь в последнюю ночь, — говорит Сигруд. — Как ты уже сказала.

— Да.

— И что же он сделает, когда пожрет всех вас?

Она долго сидит в молчании.

— Боюсь, небеса упадут. Свет погаснет. И он сделается воплощением всего сущего.

— А потом?

— А потом, господин Сигруд, уже не будет никаких «потом».

* * *

Они останавливаются еще три раза, все время близко к стенам Мирграда. Мальвина водит пальцами по фонарному столбу у главных городских ворот, по задней части скамьи в парке, где когда-то стоял величественный Престол Мира, и наконец на углу она выбирается из машины, поднимает люк и касается единственной заклепки на его нижней стороне. Каждый раз мир сдвигается. Каждый раз все вокруг становится чуть-чуть другим. И вот наконец-то…

— Готово, — тихо говорит она. Смотрит на небо, и он делает то же самое. — Чувствуешь?

— Да, — отвечает Сигруд. — Кажется… что небо чуть ближе, чем должно.

— Мы приблизили ворота. Но теперь надо встретиться с привратником.

— Еще один ритуал?

— Не знаю, как ты, — говорит Мальвина, снова садясь в машину, — но я отношусь к безопасности серьезно. Поехали. Отвези нас обратно к Солдинскому мосту.

Они едут в тишине. Все кажется угнетающе близким, как будто воздух слишком густой или улицы чересчур узкие. Даже люди на тротуарах словно чувствуют это, плотнее кутаются в пальто и дрожат.

— Это стены, — тихо говорит Мальвина. — В них есть чудеса, помогающие людям забыть об их существовании, и чудеса поверх чудес, которые делают их невидимыми, нерушимыми, и все такое прочее. Чудеса, предназначенные для забывания, — вот они-то сейчас и натянулись, как тугие струны.

Сигруд останавливается и паркует машину в нескольких ярдах от Солдинского моста.

— Из-за твоего запирающего механизма.

Мальвина выходит и идет к нижней стороне моста.

Но, прежде чем войти в его тень, она останавливается и смотрит вверх: на улицы, на крыши, на окна и переулки.

— Что-нибудь заметил? — спрашивает она, когда Сигруд догоняет.

— Ничего тревожного.

Она морщит нос.

— Наверное, я просто нервничаю. Такое чувство, что… — она трясет головой. — Ладно, проехали. Займемся делом.

Он следует за ней под мост. Там разместился маленький трущобный городок нищих и обездоленных, нашедших приют под широким мостом. Они большей частью игнорируют Мальвину и Сигруда, когда те проходят мимо, — но какой-то сутулый старик со слезящимися глазами встает и почти шагает с ней в ногу.

— Что-то не так, — говорит он ей каркающим голосом.

— Знаю, — отвечает она. — Я тоже это чувствую.

Старый нищий оглядывается и бросает на Сигруда удивительно острый взгляд.

— Это даувкинд?

— Ага. Надеюсь, он того стоит.

— А ты… привратник? — спрашивает Сигруд.

Нищий ухмыляется.

— Что-то вроде этого.

Они подходят к дальней задней стене под мостом, безликой и пыльной бетонной поверхности, покрытой паутиной. Сигруд не понимает, отчего эти двое направляются прямо к стене, ведь в ней с виду ничего особенного нет, но тут она как будто… вздрагивает.

Или, может быть, содрогается. Как кожа барабана, в который только что резко ударили; бетон трясется и дрожит, пока не превращается в расплывчатое пятно перед его взглядом.

Потом стена прекращает содрогаться. И когда это случается, посреди нее возникает дверь — очень банальная деревянная дверь с потертой старой ручкой.

— Ага. Хм, — говорит Сигруд.

Мальвина испускает долгий вздох.

— Славно. Сработало.

— Значит, мы проделали всю эту работу, — говорит Сигруд, — ради двери?

— Это намного больше, чем просто дверь, — возражает нищий, открывая ее. — Но твои глаза видят лишь то, что видят, я полагаю. — Он низко кланяется, как будто перед гостями при дворе, и все они входят внутрь.

Там узкий и унылый бетонный коридор, который освещает единственная электрическая лампочка на безликом потолке. Нищий закрывает дверь, бормочет извинения и проталкивается между ними, чтобы повести их по коридору.

Тот оканчивается глухой стеной. Но перед нею на полу лежит одинокий кирпич.

Нищий приседает перед кирпичом и бросает взгляд назад, в коридор, потом хмурится, словно только что услышал какой-то подозрительный звук. Затем качает головой, наклоняется и кладет ладони на кирпич.

И тогда кирпич… расцветает.

Это единственное подходящее слово. Кажется, что кирпич разворачивается изнутри, из его глубины с шуршанием и постукиванием выстреливают кирпичные стены. Они заполняют конец коридора, а потом начинают расширять его; пол, стены и потолок возникают из пустоты…

Во что они превращаются, Сигруд не видит. Конец коридора теряется во тьме.

— Ну вот, — говорит нищий.

Сигруд смотрит на него, намереваясь спросить, что за ерунда творится. Но тут он видит, что нищий — больше не нищий.

Вместо него перед дрейлингом стоит невысокий молодой континентец с темной кожей, безволосой головой и яркими карими глазами. У него длинные проворные пальцы, а на лице застыло выражение проницательного любопытства, как будто от пришедшей в голову чудесной идеи.

— Ох, — произносит Сигруд.

— Сигруд, это Вошем, — говорит Мальвина. — Воплощение возможности.

Вошем кланяется ему — снова этот странный куртуазный жест.