– Прекрати! Перестань мне врать. Ты явилась сюда, потому что в этот конкретный момент тебе больше некуда пойти.

Он говорил без злости, но его слова обжигали. Закурив, я подошла к окну и раздраженно затянулась, глядя на залитую дождем Вандомскую площадь.

– Тебе обязательно унижать меня? – спросила я.

– Я тебя не унижаю. Но я имею право рассчитывать на большее. Ты готовила и убирала для других. Все это знают: кинобогиня подавала гуляш своим любовникам. Почему бы теперь тебе не делать этого для меня? Доказывать больше нечего. Если Голливуд не хочет тебя, то я хочу. Оставайся и живи со мной, как подобает женатым людям.

– А как насчет Тами? – фыркнула я. – Ты спросил ее, что она думает по поводу моего возвращения в твой дом?

– Ты моя жена. Она всегда это понимала.

Я не поднимала на него глаз. Разве я могла посмотреть ему в лицо и признаться в том, чего он сам до сих пор не понял? Я любила его больше, чем он думал, но находила утомительным, предсказуемым. Руди был хорошим человеком, который старался как мог сделать все, что в его силах, и, наверное, действительно любил меня, раз уж столько всего вытерпел. Но все же я не могла представить себе – никогда не была способна на это – жизнь, состоящую из компромиссов и свиных сарделек, к которой был так привязан мой муж. Не могла поверить в иллюзию, что наш брак имеет большее значение, чем это было на самом деле.

– Ты знаешь, я не создана для эксклюзивных отношений, – произнесла я.

Руди вздохнул. В этом звуке не было возмущения. Нет, скорее, он оставил впечатление, что по моей спине провели тупым скальпелем.

Когда я наконец повернулась к мужу, он сказал:

– Тогда почему ты со мной не разводишься? Зачем настаиваешь на этом фарсе? Я люблю тебя, Марлен. И всегда буду любить. Но ты меня не любишь и не нуждаешься во мне.

– Я… – Внезапно я почувствовала, как пол разверзся у меня под ногами. – Я люблю тебя. И ты мне нужен, по-своему. Не так, как ты хочешь.

Я решила не напоминать ему, что, когда мы только познакомились, мне хотелось нуждаться в нем, иметь пристанище и чувствовать себя за ним как за каменной стеной. Только мы выбрали другой путь – поставили во главу угла мою карьеру. Я считала унизительным, что теперь, когда я оказалась на самом дне, он попрекает меня этим.

Руди покачал головой. На мгновение я увидела его таким, каким он был в тот вечер в «Силуэте», – его глаза сосредоточились на мне, как будто, кроме меня, он больше ничего не замечал; волосы, за исключением одного непослушного локона, были зачесаны назад со лба.

– Ты не хочешь разводиться, потому что я… как американцы называют это? – произнес он, и горькая усмешка скривила его губы. – Твой золотой парашют на случай, когда других вариантов не останется.

Я замерла, сигарета палила мне пальцы.

– Это ужасно – так говорить.

Руди больше не усмехался:

– Верно. Но что еще хуже, так говорить очень грустно. Это самое печальное из того, что один человек может сказать другому. Потому что в конце концов меня может тут не оказаться. Я могу бросить тебя.

– Ты не бросишь! – порывисто возразила я. – Кто будет платить по счетам? Ты этого точно не сможешь, на твою зарплату едва можно прокормиться. А Хайдеде – если ты разведешься со мной, ты разведешься и с ней. Я ее мать и не стану этого терпеть. Найму сотню адвокатов, если понадобится, чтобы обеспечить себе единоличное право опеки.

Я намеренно проявляла жестокость. Чтобы ранить. Покалечить. В этот момент Руди воплощал в себе всё и всех, кто отверг меня. Он был фон Штернбергом и студией, моей матерью и прошлым. Он являл собой все препятствия, которые я так упорно старалась преодолеть.

– Нет, – возразил Руди, сутулясь. – Ты права. Я не уйду. Но не потому, – добавил он, когда я гордо подняла подбородок, – что боюсь потерять нашу дочь. Я не уйду, потому что понимаю: стареть в одиночестве – это наказание, какого я никогда никому не пожелал бы, особенно тебе. – Он развернулся и вышел.

Ирония состояла в том, что именно тот мужчина, которым я больше всего пренебрегала, к которому не прикасалась годами, мог так деморализующе вызвать к жизни мой самый потаенный страх. Я сама не осознавала, что этот кошмар нашел пристанище глубоко в моей душе.

Одиночество. Покинутость. Безвестный конец.

С чего все началось? Когда я уверилась, что единственная достойная проживания жизнь – та, которую превозносят, фотографируют и записывают? Я могла искать ответ, перекапывая воспоминания о маленькой девочке, которая слишком рано потеряла отца, о сообразительной ученице, ненавидевшей школу и одержимой любовью к своей учительнице; о ревностной, но бесталанной скрипачке и боровшейся за жизнь танцовщице из кабаре. И все равно не понимала. Кто я теперь? Я не могла примирить отполированную копию, спроецированную в десятикратном увеличении на экран, с незнакомкой, которой я стала.

Кто я такая? Чего еще хочу?

Уронив сигарету, я затоптала ее на ковре каблуком, оставив под ним месиво из обгорелого табака, пепла и смолистого никотина.

Может, я никогда не получу ответа, но одно мне было ясно: со мной еще не покончено. Что умерло, то умерло, с этим ничего не поделаешь. Но пока я еще жива, я найду способ восторжествовать над обстоятельствами.

Парижские заголовки с моим именем достигли Голливуда.

Мне позвонил Эдди. «Юниверсал» проявляла ко мне интерес, там собирались снимать комедийный вестерн, на главную мужскую роль в котором был намечен ведущий актер студии Джеймс Стюарт. Продюсер считал, что вспомогательная женская роль может подойти мне. Я захотела ознакомиться со сценарием, хотя Эдди и предупреждал, что для меня это не наезженный путь и плата предлагалась меньше чем в одну шестую от привычных для меня гонораров.

– Однако это хороший проект, – сказал он, – и я думаю, что добьюсь от них предложения контракта, если вы согласны.

– Тогда забудем о привычном, – ответила я. – Пришлите мне сценарий.

Он мне понравился. В роли Френчи в «Дестри снова в седле» я должна была играть грубоватую дамочку из салуна, которая влюбляется в чопорного, законопослушного героя Стюарта. История была чисто американская, и она могла дать новую жизнь моей карьере: я показала бы, как умею петь, и продемонстрировала бы свой юмор на грани пристойности. Это действительно не было для меня наезженной колеей. Там пародировалось все, что я культивировала: простая женщина, рассчитывающая только на себя, развлекает всякий сброд на какой-то пыльной сторожевой заставе. Гонорар урезали до крайности, так что я телеграфировала Эдди, чтобы он поторговался насчет повышения моего жалованья, и воспользовалась моментом, пока не начались съемки, чтобы провести отпуск на южном берегу Франции. Мне хотелось загладить вину перед Руди. Я не выносила, когда мы ссорились, и он сдался, потому что, как и я, тоже не любил конфликтов. Да и Тамаре нужна была передышка; ее состояние становилось все более неустойчивым. Мы заехали за Хайдеде и забрали ее из швейцарской школы. Дочь похудела и выглядела довольной, такой я не видела ее уже несколько лет. Потом вместе с Ремарком, который, в отличие от Дугласа, не делал истории из того, что я замужем, мы всей семьей, в сопровождении целой горы багажа, отправились на притулившуюся к утесу виллу в Антибе, которую я арендовала с обычным пренебрежением к ценам. Я отправила письмо маме, чтобы она присоединилась к нам, если может, и взяла с собой Лизель. Мать ответила телеграммой, что посмотрит, намекая, мол, что наша последняя встреча стоит у нее костью в горле.