– Полоумная леди в соседнем доме – Гарбо. Это один из ее домов.

– Невероятно! – воскликнула я.

В ближайший выходной около четырех часов дня я вместе с Габеном совершила заплыв нагишом в бассейне и стала ждать. К моему разочарованию, наша любопытная королева «МГМ», которую я до сих пор так и не видела, не появилась. На следующей неделе грузовики, на каких перевозят мебель, приехали и укатили. Соседний дом был сдан другим людям.

Безрассудная страсть к Габену начала раздражать меня. Поползли слухи, что мы с ним любовники. Меня это не волновало, зато весьма беспокоило Эдди, который без конца напоминал: все знают, что я замужем. Меня же больше тревожила собственная непробиваемость, ведь в прошлом я старалась если не скрывать свои связи, то, по крайней мере, не афишировать их. Желание иметь рядом кого-то и то, что я охотно потакала этому желанию, было новым для меня. Я и прежде теряла голову – с Руди, перед тем как мы поженились, и, позже, с фон Штернбергом, когда тот создавал мне имя. Но с Габеном все было иначе, как будто он влил в меня какую-то текучую энергию, которую я не могла удержать. Стоило ему войти в комнату, как внутри у меня все вздрагивало. Я думала, он мне подходит, как та самая родственная душа, присутствие которой придает такую мощь киношным фантазиям; как компаньон, над которым я никогда не буду доминировать, – с такой же, как у меня, сильной волей и одновременно с уязвимостью сироты. Он вызвал в моем воображении картины совместного старения, притом что я никогда не думала о постоянных отношениях ни с кем, кроме Руди. И когда я представила себе, как скажу Габену, что хочу носить его ребенка, то поразилась тому, как далеко увлекла меня фантазия. Это был самый старый на свете трюк с целью удержать мужчину, и я была уже не в том возрасте, чтобы снова стать матерью, даже если такое и было возможным, что, как я строго сказала самой себе, таковым не являлось. Для меня – нет. Одного ребенка достаточно, учитывая, как плохо я проявила себя с Хайдеде.

Мой муж сразу все почувствовал, когда позвонил мне из Нью-Йорка и я сказала ему, что Габен живет у меня. Последовала долгая пауза, после которой Руди спросил:

– Ты влюблена в него?

– Я… я не знаю. – Мне не хотелось признавать, какое смятение царит у меня в душе. – Я могла бы. Или влюбилась бы, если бы позволила себе это.

Руди вздохнул:

– Ты дашь мне знать, если позволишь?

В его голосе звучала такая покорность, что я выдавила из себя смешок.

– Что? И бросить мой парашют? – съехидничала я. – Он ведь хочет ехать сражаться с нацистами. Кто знает, надолго ли у нас это?

Я не могла произнести такое вслух, но сама стремилась к продолжению. Днем Габен был мрачнее тучи, уносился на студию, чтобы сниматься в картине, которая ему совсем не нравилась. А по ночам он прилеплялся ко мне так, будто собирался раствориться у меня под ребрами. Я готовила для него мясной тартар и луковый суп; наполнила дом свежесрезанными гладиолусами и пела французские песенки, чтобы он чувствовал себя как в Париже, как будто маленький кусочек его страны был здесь, с нами. На ужин я приглашала его соотечественников: Шарля Буайе, режиссера Рене Клера и кроткого Ренуара. Мы играли в карты, рассказывали анекдоты, танцевали и пили анисовку. Я демонстрировала свои таланты в игре на музыкальной пиле, отчего Габен кривился. Буайе позаимствовал на съемочной площадке скрипку, которая звучала ужасно. Я настроила ее и потчевала гостей неуклюжим исполнением Баха, что вызывало у Габена улыбку.

И все же, несмотря на защитный покров, который я накинула на нас, чтобы уберечь своего любимого от боли, Габен ярился – на нацистов и собственную трусость, ведь он покинул свой народ и не мог себе этого простить; на унижение Франции и свое собственное унижение – ему приходилось работать на Голливуд и исполнять роли, которых он не хотел, в стране, которую считал апатичной. Его картина провалилась, в то время как мои «Семь грешников» удались. Успех был не такой, как у «Дестри», но достаточный для того, чтобы меня взяли на роль злоязычной подружки гангстера в фильме «Энергия».

– Что мы здесь делаем? – вопрошал выпивший больше, чем нужно, Габен, после того как наши гости расходились. – Играем в глупые игры и снимаемся в идиотских картинах, когда в Европе люди умирают. Мы тоже трусы. Все мы. Мы должны сражаться, а не набивать кошельки американских толстосумов.

Это была его литания. Габен возмущался, но потом опять подписывался на съемки в очередной картине, потому что, как он говорил, копил деньги, чтобы присоединиться к борьбе. Я пыталась убедить себя, что мой любимый никогда не бросит американское изобилие ради ужасов охваченной войной Европы. Но он произносил свои напыщенные речи все чаще и, хотя мы жили вместе, редко делил со мной текущие расходы. Я стала задумываться, не обманываюсь ли, полагая, что он все-таки больше беспокоится о собственной безопасности, чем было на самом деле.

– Что мы можем еще? – говорила я. – Мы не солдаты. Я не умею стрелять из пистолета.

– И никто из присоединившихся к Сопротивлению не умеет, – отвечал Жан. – Не нужно быть солдатом, чтобы научиться пользоваться пистолетом или выступать за правое дело.

– Может быть, тебе и не нужно, но у меня есть муж и дочь, которых я должна поддерживать, и моя семья в Германии…

– Бах! – рыкнул Габен, оборвав меня. – Все твои родные в Германии стали нацистами, кричат «Хайль Гитлер!» и смотрят, как выселяют евреев. – Он залпом допил виски – любил «Джонни Уокер», слишком, как считала я. – Я думал, ты теперь гражданка Америки, – продолжил Габен издевательским тоном. – И все же каждый раз, как я завожу разговор о войне, ты ведешь себя так, будто тебя выслали из Германии вчера.

– Я гражданка Америки, – подтвердила я, слишком устав от работы и приготовления еды для наших друзей, чтобы спорить с ним.

Он намеренно игнорировал тот факт, что я могла считать себя одновременно американкой и немкой и мне не нужно было отдавать предпочтение той или другой стране.

– Америка не воюет, – напомнила я.

– Пока! – Габен стукнул стаканом об стол. – Но это продлится недолго. А ты продолжай. Продавайся, как шлюха, Голливуду. Но меня ничто не остановит.

Он дотащился до дивана и рухнул на него. Там и остался на всю ночь, продолжая напиваться до полного ступора. Я вздохнула свободнее. В такие моменты он меня раздражал, а потому я ушла в спальню, не желая препираться с ним, потому что Хайдеде из своей комнаты могла услышать нашу ругань. Лежа без сна, я внимала храпу Жана, доносившемуся из гостиной, и спрашивала себя: с чем связана моя настойчивость? Он был своенравен и вспыльчив, ему не нравилось все. Он перевернул мою жизнь вверх дном. Сколько еще понадобится времени, чтобы он начал ненавидеть меня?

Или я – его?

Такая перспектива ужасала меня. Утром, перед отъездом на студию, я приготовила Жану завтрак и прибрала его одежду, которую он по привычке разбрасывал всюду, где бы ни оказался. Он спал, источая запах перегара. С «Джонни Уокером» было покончено. Я решила не покупать новую бутылку: если Габен и дальше будет поглощать столько алкоголя, то может никогда не довести до конца ни одно из своих начинаний. Мне пришлось растолкать его. Ворчливый с похмелья, он проигнорировал мое нежное воркование и тарелку с омлетом, встал и, пошатываясь, отправился в душ.