Наших тоже было немало, хотя в такой массе их нелегко было отыскать. Честно говоря, обнаруживая знакомые лица на этом странном собрании, я всякий раз удивлялся, что не я один соблаговолил сюда пожаловать. Был скандально известный маршал Сева с боевой подругой Лидией, профессор Белокуров, затесавшийся в Россию в качестве аналитика, почетный гость банкир Наум Голицын — вечный спонсор, компьютерный гений Паша Прохоров, состоявший в группе технической поддержки нового движения. Но особенно меня впечатлило присутствие самого Папы, который, насколько мне было известно, до сих пор избегал и как бы даже презирал подобные коллективные мероприятия. С всегдашним отроческим румянцем на щеках, он устроился в отдаленной и глубокой, хорошо замаскированной ложе и задумчиво, с ничего не значащим выражением лица взирал в сторону президиума. Вокруг в полном боевом облачении группировались князья и простые ратники, а чуть выше, в легком тумане просматривались лучисто-синеокие и изможденно-скуластые лики древних святителей.

Что касается меня, то я уже успел весьма благожелательно и церемонно раскланяться с бывшими моими недругами мэтрами-академиками — двумя художниками и скульптором. Думаю, мы наконец-то поняли друг друга — как творческие люди. Более того, мой заклятый, по словам Папы, враг — городской архитектор не только узнал меня, но даже расплылся в масляной улыбке, встретившись со мной глазами. Всеобщее благодушие было налицо. Да в Шатровом Дворце и не могло быть иначе. Если бы им всем рассказать, в чем тут дело, они бы просто не поверили.

Размышляя об этом, я поймал взгляд знакомых изумрудных глаз. Ну да, это была Альга. Она смотрела на меня из Папиной ложи. Мы дружески улыбнулись друг другу, и, чуть приподняв брови, она многозначительно обвела глазами помещение, а затем показала мне большой палец: «Очень хорошо!», дескать. Вот кто не на словах, а душой понимал что к чему. Ну конечно, она же собиралась писать об этом целое исследование. Архитектура как архетип. Идея русского космизма в материальном ее воплощении и прочее. Такая дотошная девушка. Я несколько раз энергично кивнул, а затем пошевелил губами: «Мама здесь?» Как ни странно, она сразу поняла и, утвердительно кивнув, показала пальчиком куда-то в сторону. Я стал осторожно шарить взглядом в указанном направлении, поскольку хотел застраховаться от нежелательных объяснений, долго вертел головой и не мог ничего рассмотреть, как вдруг у меня перехватило дыхание.

Совсем рядом, буквально в нескольких метрах от меня находилась небольшая угловая ложа. Она была практически невидима со стороны зала, так как располагалась между двумя диорамами, да еще была окружена несколькими скульптурными группами, изображавшими празднично одетых статных горделивых княгинь, тонких застенчивых княжон и маленьких яснолицых ребятишек-княжичей. Пожалуй, лишь с того места в зале, куда меня угораздило усесться, в просвет между восковыми фигурами можно было рассмотреть внутренность ложи. И я сразу углядел там Маму. Еще доля секунды и я бы успел отвернуться и благополучно избежал бы того, чтобы встретиться с ней взглядом. Но, увы, Мама уже заприметила меня и тут же поманила к себе. Делать нечего, я повиновался и, поднявшись с места, покорно двинулся в направлении ложи, не без труда пролезая между плотно расставленными креслами. Когда я добрался до диорамы с княгинями, княжнами и маленькими княжичами, передо мной отворилась низкая, обитая бархатом дверца, через которую я проник в пространство ложи, уходящее вглубь, словно уютная нора. В этот момент мне сразу припомнились слова жены о том, как я теперь буду «смотреть Маме в глаза», и испытал немалое душевное смятение.

Переступая порог ложи и не зная, чего ждать, я морально готовился к самому нелицеприятному разбирательству. Я готов был дать руку на отсечение, что Маме уже «обо всем известно». Я был готов к тому, что меня отчитают как мальчишку, высмеют, даже выставят дураком, но мысль о том, что мне придется объясняться с Мамой, так и не повидавшись с Майей, приводила меня в отчаяние. Не то чтобы я чувствовал себя очень уж виноватым, но смущен был все-таки изрядно, хотя и крепился.

— А где Наташа? — чуть охрипшим голосом поинтересовался я.

Мама неопределенно махнула рукой.

— Закрой поплотнее дверь, Серж, — распорядилась она, — и присаживайся. Я как раз хотела с тобой побеседовать…

Итак, мы оказались с ней наедине. Она сидела за овальным столом, положив ногу на ногу на коротеньком плюшевом диванчике. Стол был накрыт белой кружевной скатертью, совершенно по домашнему, словно рядом не происходило никаких общественных мероприятий. На нем стояли небольшой фарфоровый кувшин, чашки и вазочка с золотистым миндальным печеньем. Я присел рядом с Мамой. Из потайной ложи хорошо просматривался весь зал. Сейчас он был несколько затемнен, как в театре во время спектакля. Зато президиум находился в конусе яркого света. Петрушка путано, но старательно докладывал о том, что теперь, когда идеология России пустила корни в самой Москве, дело всеобщего возрождения окончательно одухотворилось, приобрело соответствующий масштаб и центр координат. При этом Петрушка непостижимым образом извлекал откуда-то эпитеты самых превосходных степеней, вроде глобальный, глобальнейший, всеглобальный, сверх-глобальный и даже тотально-глобальнейший.

— Вот умница, Серж, — между тем хвалила меня Мама. — Это очень хорошо и кстати, что ты пожаловал на мероприятие. Самое время пожинать плоды своих творческих озарений. Не все ж сидеть монахом, пора сделаться общественным человеком…

Честно говоря, до меня плохо доходил смысл ее слов. Я думал о другом. Она поставила передо мной чашку и наполнила ее горячим пенистым молоком. Усмехнулась ли она при этом, или мне это показалось? Взяв чашку и насупившись, я стал глотать горячее молоко и грызть золотистое ароматное печенье. Мне пришла в голову дикая мысль: ринуться напролом и самому начать этот разговор.

— Я тоже должен сказать тебе одну вещь, — сказал я.

Она опустила жалюзи. Зал, президиум и говорящий Петрушка исчезли. Мы с Мамой погрузились в обволакивающий интимный полумрак. Все освещение ложи составлял небольшой, густо-красный и зернистый, как спелый гранат, торшер за спиной Мамы.

— Ну-ну, не смущайся, — услышал я ее голос и почувствовал, что она придвинулась ближе, — ведь ты теперь уже совсем большой мальчик.

— Да-да, наверное, это будет даже хорошо — прямо сейчас поговорить с тобой об этом…

Если ей уже известно о моих отношениях с Майей, подумал я, это только облегчит мою задачу.

— Ты что, в нее влюблен? — неожиданно спросила Мама.

Меня поразило, как просто и по-свойски, даже по-дружески тепло она задала этот убийственный вопрос. Как странно! Я напрягался, мне казалось чрезвычайно сложным объясниться с Мамой, а теперь дело представлялось таким простым.

— Она для меня — все, — признался я. — Конечно, у нас большая разница в возрасте, но…

— Ничего, тебе, слава Богу, еще не пятьдесят лет, — улыбнулась Мама. — Да и она уже не такая девчонка, верно? Ты прекрасно и молодо выглядишь, верно?

Она зачем-то спрашивала моего подтверждения, и я глупо и бессмысленно поддакивал и счастливо кивал.