О чём просить некоронованного главу России первый поэт Руси уже придумал. Он знал, что идёт на встречу с равным себе. Кто из них сильнее? Властитель дум и сердец или владетель жизней и податель смерти? Его Слово против страшного росчерка пера наркомвоенмора.

С первого мгновения сцепились их глаза. Подумал, что взгляд чем-то напоминает распутинский. Только без надмирной доброты. Грешный праведник тоже на своих плечах Россию нёс. А как убили его, так всё и рухнуло. Как он кричал в Томске, бинты кровавые с себя срывал, когда узнал, что Николай II ввязался в войну!.. Смутно Сергей различал вокруг строгую, холодную и угрюмую обстановку кабинета. Она вся была, словно продолжение самого Льва Давидовича, словно его одежда. В этом помещении будто не было времени, будто не было за окном – лета. Троцкий слегка привстал из вежливости, указывая на стулья. Они были жёсткими – на таких не засидишься. Кресло самого наркома высокой спинкой напоминало трон. Шаркнул ящиком бюро – вынул несколько журналов, в которых, как Сергей знал, печатались его стихи. Сморщил рот в подобие улыбки. При этом крюк носа как-то хищно наползал на растянутые губы…. Мефистофель. Стёкла очков усиливали волевую направленность взгляда. Оглядел поэта, его светящееся лицо, воздушную приподнятость облика, покачал головой. Обронил:

– Как же вы живёте таким…

– Каким?

– Незащищённым… Не пора ли вам остепениться? Знаю, о чём мечтаете. О своём журнале.

Сергей просиял:

– Да, крестьянским поэтам и писателям негде печататься. Рабочему классу везде дорога, а крестьянство в хвосте…

– Так… Составьте список редакционной коллегии, получите средства… Но имейте в виду: вся ответственность… ммм… за политику журнала и её финансы – на вас, Сергей Александрович.

Сначала кивнул весело, а потом понял.

Прекрасная ловушка для его вольности, для Слова, которым владел. Поставить его на службу власти комиссаров, негодяев, грабителей и губителей Руси. А деньги! Вдруг разворуют его приятели? Опыт уже был. «Трудовая артель художников слова». Остался тогда без копеечки. Что потом? Бубнового туза на спину?! И делай с ним, с его Словом, что хочешь. Хороша помощь!

Поблагодарил и отказался от этой чести. Но всё же обещал подумать, чтобы его отказ не был слишком уж явным.

Чёрный Яков был вне себя, когда вышли. Шипел:

– Ты что себе позволяешь?! Ты кто?!

Развернулся резко.

– Я знаю, кто я. Поэтому и отказываюсь.

Увидел, каким чёрным гневом затопило тёмно-карие глаза Якова. Понял, что с этой минуты нажил себе ещё одного врага.

С неприятным, зыбким чувством шёл обратно, в свой бывший с Толиком дом. За столом в гостях сидела какая-то дама. Оказалось – подруга Мартышона, тоже актриса Камерного театра. Все ласково звали её Гутя, от полного имени Августа. Сергей улыбнулся: на дворе август. Оглядел её внимательно. Хороша! С лёгкой косиной, большие серые глаза, волосы длинные, блеклого оттенка воробьиного крыла, не слишком выразительная, но сама – статная, высокая, отдалённо сзади напоминавшая Исиду. Нет той плавной, тигриной грации, будто в одном движении спрятана тысяча, как у великой танцовщицы, но… вдруг понял: вот она, героиня его стихов! В такую и влюбиться не стыдно! Сразу потеплел глазами, забылся даже тяжёлый воздух кремлёвского кабинета. Она же актриса? Вот пусть и сыграет роль его возлюбленной! Мартышон выпалила:

– А ты не помнишь её? Мы ж тебя встретили, когда ты шёл такой озабоченный!

Нет, не помнил он её… Смущённо улыбался: голова была занята важной встречей. Сделал всё, чтобы очаровать гостью. Откуда ему было знать, что тихо говорила мужу хитрая Никритина? Что знакомство её одинокой подруги удалось на славу.

Сергей сказал, что ему бы хотелось такой девушке почитать стихи о любви, но у него ничего нет! Всё про кобыл да про телят.

– За чем же дело стало? – обронил Толик.

– Для этого влюбиться надо, – хитро подмигнул Сергей. – Да вот не знаю в кого. – Открыто, весело посмотрел в глаза новой знакомой. Та глаз не отвела.

На следующий вечер они договорились с Гутей пройтись, прогуляться вместе по улицам. Было не слишком темно, светила луна. Сергей брал её прохладные, безответные пальцы в свои, целовал их, говорил, как безмерно счастлив быть здесь, в Москве, в России. Что здесь воздух другой, не такой, как за границей, луна вон – другая, деревья, дома – всё родное. Рассказывал, как, возвращаясь, на первой станции вышел, землю целовал, плакал, как рязанская баба. Гутя улыбалась мягко, она его понимала. Он весь был – воплощение романтики. Лёгкий, радостный, сияющий. Глаза влюблённые. Сергей отдавал случайной знакомой то, что должен был отдать другой, любимой. Говорил, что с ней он как гимназист.

Виделись каждый день. Иногда Гутя, смеясь, спрашивала, зачем он так нарядился: в крылатку, как у Пушкина, в цилиндр? Тронув на пальце сердоликовый перстень, отвечал, что хочет быть хоть чем-нибудь на него похожим. А ещё ему так легче быть в образе, для своих стихов. Однажды на окраине Москвы прислонился к берёзке, долго гладил её шёлковую ножку, чуть не плакал, говорил, что счастлив, страшно счастлив… Стихи уже рождались, те, о которых мечтал. Они разрывали его сердце высказанной, наконец, правдой высокой и безнадёжной любви, той, что чувствовал к Исиде. Щемящая нежность к её осени, будто сентябрьские листья под ногами, наполняла его светом. Он вспоминал её руки, плавные, летящие, её поступь, пряди её белёсых, под краской, волос. За них он отдал бы золото кос любой девушки. Упорное у неё сердце, такую не согнёшь. Как она танцевала – летала голубая ткань, как всполохи огня. Да, она выпита другим. И прошлое не может любить – слишком страшно оно.

Что ж, он не боится её осени. Плевать на «жёлтый тлен и сырость». Иная радость ему открылась. «Смешная жизнь, смешной разлад».

Странное письмо пришло Исиде от Сергея. В нём будто звенел его приподнятый, счастливый голос. Писал, что страшно занят книжными делами, что разговаривал с Троцким. Дела блестящи. Желал ей счастья и меньше пить. Чувствовала, что он далёк, бесконечно далёк от неё мыслями, делами – не с нею. Таким тоном говорят с чужим человеком. Подпись «Любящий С. Есенин» лишь подчеркивала безличность его отношения, что сквозила во всём письме.

Она запаниковала. Писала ему каждый день. Нейдер был вынужден всё это переводить. Отсылали два письма – рукой Исиды и тщательный русский перевод. Как только в почтовом ящике исчезало очередное послание, ей становилось немного легче, но чем больше проходило молчаливых часов, тем боль терзала её сильней. Ответа не было… Снова перечитывала то единственное его письмо. «Часто вспоминаю тебя со всей моей благодарностью к тебе». Ужасно. Похоже, он поставил на ней точку.

В сущности, встречаться Сергею и Августе было негде. У неё был маленький сын. Уезжали в Сокольники. Там долго ходили жёлтыми дорожками в светлых, уже прозрачных рощах. Было тепло. Стояла настоящая золотая осень, та самая, которую так любил Пушкин. Сергей знал, что Исида страдает: тихо ходил с Августой, ловил руками осень – чтобы писать стихи. Мученье любимой – для этого. Иногда с Гутей забредали в глубь рощ, там он любил её. Она просила его никому об этом не рассказывать. «Мы ведь друзья». Он обещал. Близость с ней не произвела на него никакого впечатления. Видимо, прекрасная «муза» его стихов не была опытна и изощрённа в любви. Несвободная, ограниченная и скучная. С другой стороны, он понимал, что после Исиды ему такими все казаться будут. Похоть без удержу: танец и вдохновение, ритм океана и ласка волны. Гуляя, он всё время думал об Исиде, буквально ощущал её страдание. Был лёгок и светел. Знал: это ненадолго. Время, данное ему для стихов. Потом будут боль и отрезвление. Потом будут его муки. Гутя его не любит. Он её – тоже! Недавно встретил выходящим от неё какого-то артистишку. Ничто в груди не колыхнулось… Загрёб листья ногой. Шуршащая радость. Рассмеялся. «Идёт – улыбается… Или темперамент вялый?» Недоумевал, как она может играть на сцене… Нормально держится, хотя и без искры, танцует даже, красива. Эта красота за неё и играет. А с ним – Спящая Красавица. Да и не нужно ему её страсти! Он придумал эту любовь. Целует, «а губы, как жесть». С ней – не приключение даже, а просто – осенняя песня. Такая, чтоб в ней можно было спрятать своё истинное чувство. Исида и не догадается ни о чем… Он твёрдо решил посвятить цикл стихов Гуте. Имя он непременно обыграет – чтоб наверняка, чтоб всем было ясно: стихи – ей, о ней. Августа… неудобно для рифмы. Прохладное такое имя, как и его обладательница. Исида ни за что не догадается, ни за что…