Августе было очень тепло с ним рядом. Он обвораживал взглядом, был озорной, как мальчишка. Мог забраться на дерево и оттуда ухать совой. Очень натурально. Гутя умирала от смеха. Мог приобнять вдруг, неожиданно, сильно и ласково. И нежность – насквозь. Будто рвущаяся из его глаз, текущая в пальцы. Ещё она чувствовала в нём нечто высокое, тонкое, что не выразишь словами, чего не было ни в ком. Синими глаза казались не всегда, а лишь изредка, при резком взгляде, повороте головы.

Ездили на Пресню, в мастерскую Конёнкова. В первый раз самого мастера не застали. Была его жена. Потом долго гуляли по улицам. Во второй раз повезло больше. Конёнков встречал очень тепло, пытливо смотрел на Гутю. Сергей не мог отделаться от ощущения присутствия Исиды, точно она всё ещё кружилась под звуки рояля. Конёнков, видимо, тоже о ней думал, только молчал.

Сергей долго стоял на задворках его дома, смотрел на стерню – пшеница была уже убрана. Сердце томительно сжалось. Вот эти колосья, срезанные под горло, осколки ушедшего лета…

Что творилось в Политехническом музее! Со всех сторон площадь была запружена народом. Конная милиция пыталась сдерживать напор рвущейся к входу толпы. Пробиться тем, кто имел билеты, не представлялось возможным. Зал был полон, стояли в проходах, коридорах, висели в проёмах дверей. Маленькая сцена, веер уходящих вверх, к люстрам, ступенчатых скамей – не продохнуть.

Всё действо начиналось нарочито театрально, что вызвало глухое неприятие публики. Друзья Сергея, имажинисты Вадим, Толик, Рюрик, публично поздравляли его с возвращением, целовали, жали руки, хотя ясно было, что виделись они уже не раз.

Сергей оглядывал публику, думал: «Ого!» Управляться с такой массой людей, держать их всех в кулаке, подчинять своему обаянию ему ещё не доводилось. Словно тысячеголовый дракон. Что ж, у него свои методы. Он проделывал с публикой всегда то же самое, что и в своих стихах: сначала дразнил и ругал, а потом убаюкивал и ласкал. Какая разница, сколько людей? Они всё равно подчиняются тому же закону боли и ласки.

Он должен был читать доклад о своем путешествии. В сущности, задумывал высказать всё то, что хотел изложить в очерках: описать всё великолепие и свиную праздность тамошней жизни. Какую реакцию это может вызвать? Ясно, какую… Долго не мог начать говорить, слишком благожелательна была публика. В рот смотрели. Ну как таких раздразнить?! Это тебе не ненависть белоэмигрантов. Решил описать всё последовательно: шикарные отели, авто, чемоданы, офицерьё в ресторанах в формах официантов. К тому же он сам знал: рассуждения на всякие темы – не его конёк… Публика «сломалась» на чемоданах – его и Исиды. Когда сказал, что их было пятнадцать и что их грузили с океанского лайнера, раздался смех, выкрики, шум. Знал, что делал, но каждый раз, видя вызванный им гнев, бледнел и пугался. Но всё ж улыбнулся, сказал:

– Не получается у меня что-то в прозе. Лучше я вам стихи прочту!

Публика затихла разом. Долго их ласкал Словом, долго поил кровью своего сердца. Тем самым искренним откровением боли, когда стоял на острие ножа, в чаде кабаков прозревая свою кончину, когда обрушилась на него эта страшная, болезненная любовь-страсть…

Сжигал себя этими стихами. Потом читал отрывки из поэмы о Стране негодяев и комиссаров. Читал, пока не охрип. Триумф был полный.

Сергея позвали на именины к подруге Галины. К той самой, что беззаветно была влюблена в Вадима. Они её с Толиком звали Мордоворотиком. За кругленькое личико, пухленькие губки и носик картошечкой. Он собирался, собирался идти, хотя и было скучно, безмерно скучно. Ну что он там будет делать? На девиц этих смотреть? Сидел в «Стойле». С Толиком он поругался окончательно, всё ему сказал. Не простит ему никогда, что сестре его, хлыщ, не помогал, когда он по заграницам мотался. А сам – то в Крым, а то, глядишь, махнёт и в Париж. Да какой он друг, к такой-то матери… Усмехнулся: а здорово Толик ревновал его к Исиде. Всем вокруг говорил, что он, Сергей, только ради славы с ней, что любил только Зинон. Дело в том, что от Зинаиды Толик его увёл, вот и говорил, что Зинон – самая важная в его жизни. А он, такой молодец, развёл их, хитрец. Да, он любил Зинаиду, но только до той ночи на Садовой, в мастерской Жоржа. И почему-то стихи о любви ей не хотелось писать – слишком приземлённая она. Исида другое дело. Рок, смерть и вечность – вот что она такое. С ней – по краю. Проклятая баба! Как же ему удержаться над бездной? А тут ещё она каждый день шлёт и шлёт ему письма. Что ж ему делать? От неё можно только бежать… Но куда? Письма её он комкал, едва читая перевод. На её летящие, стремительные строчки не смотрел вовсе, чтоб было не так больно. Не скучает он по ней!

Кто-то, проходя, толкнул его локоть, свисающий с края стола. Он не растерялся, вскочил и вылил остатки пива прохожему за шиворот. Будет знать, что ходить надо легче, аккуратнее! Обиженный рванул Сергея за пиджак. Тот в ответ крепко хватил его стулом… Вызвали милицию. Уснул на деревянных нарах, подложив под голову локоть, укрывшись пиджаком. Чувствовал себя спокойно. Главное – не надо никуда идти, есть именинный пирог, что-то изображать, когда на душе так тяжко.

Утром Галина звонила всем, кому могла. Дошла до самого Калинина. Тот сказал: поделом. Уголовное дело завели, но отпустили под подписку о невыезде.

Сергей был сильно пьян, сидел в кафе, когда написал: «Milaia Isida! Ia ne mog priehat potomuchto ochen saniat. Priedu v Ialtu. Liubliu tebia. Beskonechno tvoi. Sergei. Mire privet. Isida!!!» Он отправил письмо с другом, зная, что тот уезжает, сопроводив его словами: «Исида где-то на Кавказе…»

Она так радовалась, когда получила эти несколько строк. Иляилич качал головой. Перечитывала их по пять раз за час. Спрашивала, где это – Ialta? Письмо это нашло её в поезде Баку – Тифлис. Удивлению её не было предела, когда незнакомый человек вошёл к ним в купе и передал его. Допытывала Нейдера: «Что есть Crimee?» С этого момента она хотела только туда. Нейдер был вынужден отменить гастроли в Ростове-на-Дону и в Краснодаре.

Цикл статей об Америке и Европе Есенин оборвал. В «Правде» был напечатан гадкий фельетон на него и его выступление в Политехническом музее. Такого количества грязи о себе он ещё не читал никогда. Подпись: О. Л. Д’Ор. Псевдоним. Но в «Правде», в главной партийной газете! Автор прошёлся по всем эпизодам его «Железного Миргорода». Открыто потешался над тем, что на Эллис-Айленд ему пришлось говорить, что верит в Бога. Не забыл посмеяться и над его любованием своей внешностью – как только ни называл его: Венера Милосская, Фрина. Само собой, о чемоданах там был отдельный абзац. Сергей ругал себя: дёрнуло же его за язык сказать о них на том вечере. К его ужасу заканчивалась статья упоминанием Троцкого: будто бы с пренебрежением и свысока Сергей называл его «этот человек». Тогда он не знал, что злосчастный фельетон – лишь самое начало, цветочки. Так его встретили дома…

Снова он окунулся в то перекрестье романов и встреч, которые предшествовали роковой вечеринке в студии Жоржа, где он встретил Исиду. Такую женщину можно было заменить только гаремом, что он и сделал. Встречался с маленькой поэтессой Надей, с Августой, жил у Галины. Здесь его окружало множество обожающих девичьих глаз. В том числе Леночка Кононенко, возлюбленная Грандова. Тот очень ревновал подругу к Есенину. Поэтому, пользуясь своим положением, сразу стал хлопотать об устройстве для поэта собственной квартиры или хотя бы – угла. Ничего у него не вышло – ответ был только один: у его супруги, то есть Исиды, особняк на Пречистенке. Если не живёт с ней, пусть разводится, после этого вопрос может быть рассмотрен. Галина уговаривала Сергея порвать с Исидой окончательно. Он обещал. Между тем проходили дни, а он не писал ей. Галина уверяла, что в письме или телеграмме это сделать легче. Сергей кивал, но ничего не делал.