Оставалось напиться, чтобы пойти на Пречистенку. Это смягчит его муку. Но удержит ли его? Единственное оружие, которое у него было, – его стихи. Новые, посвящённые Гуте. Их и захватил с собой. А также Николая и своего верного Санчо Пансу, как прозвал приблудившегося к нему поэта, молодого и безвестного. Тот видел в нём своего кумира, не отходил ни на шаг и буквально прилип. Кроме того, Сергей помнил, как ему пришлось тяжело в самом начале. Просто захотел помочь.

В том числе едой и кровом. Притащил Приблудного к Гале. Та приняла.

Одевался тщательно. Сердце билось, как сумасшедшее. Клюев смотрел-смотрел… Только головой качал да чай прихлёбывал с яблоками, по-поповски. Главное – поесть – он не забывал. Чувствовал: не пришёлся он тут, в Москве, ко двору, девкам этим бесстыдным. Только и смотрели ему в рот, когда стихи читал. А так – не понравился. Они ему тоже не понравились! Развели тут бордель. Компании вокруг Серёженьки его нечестивые, блудящие и пьющие. Стерва эта зеленоглазая – хозяйка – так и вовсе вцепилась в него, медуза. Думает – прибрала парня к рукам? Не любит Серёженька её. Говорил ему друг лучший, нынешний, ещё два годка назад, что возлюбил соколик… Сильно возлюбил. Он-то думал тогда, что Толика. Ан нет. Вон, как собирается. Чисто на свадьбу. Плясунья его с ума свела. А для него, друга старинного, в сердце един уголок крохотный оставил, да и тот – для дела больше…

Клюев всё оглядывался в особняке на Пречистенке. Хоромы…

Вышла плясунья навстречу – будто лебедь выплыла. Руки к груди прижала. Такими глазами на Сергея смотрела, словно никого вокруг не было. Домочадцы все тоже вышли. Клюев рассматривал серьёзного Нейдера в круглых очках, стоящую рядом Миру, нескольких девочек. Сергей к Исиде близко не подошёл. Она молчала. В глазах – печаль и мука. Клюев на это смотреть не стал – сил не было. Сразу маску свою скинул: перед такой женщиной кривляться нельзя. По одному жесту всё поймёт…

Сергей, напротив, прикинулся сильно пьяным. Клюев глазам не верил: он же не пил совсем! Что-то говорил, смеялся, размахивал журналом. Кричал, что посвятил стихи новой возлюбленной. Начал их читать. Лицо Нейдера наливалось краской гнева. Клюев уж думал, что всё плохо кончится. Исида была грустна и безмолвна, как статуя. Однако в её недвижности был скрытый огонь.

– Кушать, Сергей Александрович, кушать… – сказала, наконец, тихо и примирительно, когда он произнёс заключительное: «В первый раз отрекаюсь скандалить». Она ведь так и не выучила русский язык. Понимала всё, но не говорила.

Серёжа сразу сбросил весь свой тон и пафос, как-то весело подхватил её под руку и потащил в столовую.

– Что у нас нынче на обед? – Она слабо улыбнулась. – Снова картошка? Картошка по-деревенски, в мундирах, суфле или ещё какое блюдо?

Нейдер наблюдал за гостем с нескрываемой ненавистью. Клюеву было сильно не по себе. Ох, он уже и ругал себя, что решил сюда идти, но больно любопытно было! Смотрел на Приблудного. Тому – хоть бы хны! «Дубина неотёсанная», – ругнул его про себя.

Сергей представил наконец смиренного Николая. Тот было хотел сыграть скромного, убогого странника, да снова передумал. Уж так в него привычка въелась. Вместо этого прямо в глаза Исиде глянул. Та увидела его, как видела всех людей. Главное в нём – тонкую нить русской тоски за глазами, а ещё любовь. Просила его приходить к ней в гости почаще.

Сергей выпил немного, и понеслось. Он снова читал стихи, которые посвятил Гуте. Исида внимательно слушала, чуть склонив голову на полной, белой, как колонна, шее. Нейдер рычал на Сергея. Говорил, что не смеет тут этого говорить, что Исида отдала ему всё, что могла. А его любовь – не любовь, а дрянь, только боль ей принесла! Сергей ярился и кричал, что в гробу видал эту золотую клетку, что сыт по горло европами! Он был там беззащитен перед ней. Хватит! Здесь его любят юные красавицы. Две вот только что забеременели от него!

Клюев сидел, опустив голову. Потому что компания тех девок в квартире ему не глянулась, а печальные, осенние, синие, как брызги, глаза Исиды проникали в самую душу, как когда-то глаза великой княгини Елизаветы Фёдоровны. Такая в них глубь была и бездна, что Клюев зажмурился от ужаса, слушая крики Сергея. Такими глазами не лгут, талантливые глаза. Ох, беда…

В конце обеда Сергей уронил голову на стол, как ненужную. Исида запускала длинные пальцы в белые кудри. Клюев толкнул Приблудного – тот идти без Сергея не хотел. Обругал его Клюев ласково, по-русски, как умел. Ушли. Сергей остался.

Галина не находила себе места от ревности. Сергея не было третьи сутки. Мерзкий Клюев чинно гонял чаи в её доме. Как она его ненавидела! Вот, казалось, убила бы! Это он виноват – оставил Сергея у этой старухи. Галина кружила по Москве – от Пречистенки до Тверской. Смотрела в радостные окна богатого особняка Исиды, думала: «Там он? Там её сокол ясный? Там… Держит его престарелая танцовщица, как колдунья злая… А может, он уже в „Стойле“?!» Бежала туда. Но там Сергея не было… Да ещё бывший друг, Сергей Покровский, которого она немедленно бросила по приезде любимого поэта, писал отчаянные письма, что покончит с собой. Она успокаивала его, как могла, но твёрдо сказала, что не вернётся.

Наконец, на исходе четвёртых суток, увидела в родном кафе в Гнездниковском переулке такую картину: Сергей восседал в «ложе» имажинистов рядом с Исидой в огромной компании. Судя по виду, был в доску пьян. Исида держалась, как всегда, прямо и величаво, ласковыми, бархатными глазами смотрела на Сергея. «Глазами сытой кошки», – отметила про себя Галина. На ней была какая-то мягкая на вид, будто плюшевая, белая накидка, отороченная белым мехом.

Исида не обратила внимания на девушку, с ненавистью смотрящую на нее. Она вообще ничего вокруг не видела, кроме Сергея. Умом понимала, что просто он так расстаётся с ней. А сердце шептало: любимый вернулся! Увидела только, когда Сергей встал и шатающейся походкой отправился к незнакомке. Вроде бы мелькала она уже где-то. Ей и в голову не приходило, что это та самая девушка, чьи страшные телеграммы она читала на Кавказе.

Галина думала, что Сергей страшно пьян, но лишь до мгновения, когда он подошёл и ясным голосом, усмехаясь глазами, пообещал вернуться, и очень скоро. Взяв её за руку, сказал: «Галя… всё по-прежнему… Слышите? Идите домой. Я скоро буду». И ушёл. Пьяной походкой.

Да разве Исида – единственная мука его? Она всего лишь баба его любимая. Её, как и поля родные, он отдал своим стихам. Это очень больно – оторвать её навсегда. Но разве не отдал и не отдаёт он стихам всё, что есть в его сердце? Он всего лишь дудка божья на этой земле. Вот споёт свою песню и уйдёт. Как там у Пушкина? «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…». Ведь он пишет не стихи, он пишет свою жизнь – стихами! Просто разворачивает тему, переплетая строчки с кровью сердца и событиями каждого дня. Смешивает выдумку и правду, чтобы люди удивились, чтобы все поверили в его легенду. Он ищет и находит для себя новый образ, лицо, даже маску и под неё выстраивает свои стихи и своё будущее. Он рисует картину жизни, открытую всему миру. Потому, собственно, и не пишет он биографии, что знает: он уже сейчас миф, который сам придумал. Всё в его стихах. Он всё о них знает: как ритм подчинить смыслу, сочетать песенность, напевность и диссонансы рваные, отвратительные, чтоб резало ухо контрастом. Но чистая мелодия всегда торжествует в конце. Скажем, строка «и расшатываться, и пропадать» сама по себе шатающаяся. Тем самым он добивается искренности, правды в восприятии слушателем. Звучание его стиха неразрывно слито со смыслом. А ещё, сквозь все строки – то явственно, то почти неуловимо, – тонкая нить русской тоски. Ему для стихов ничего не жалко. «Не жаль души сиреневую цветь…» Ведь сиреневую же! Как заоблачные выси, как бьющее благоухание весны. Тем более не нужны эти шмотки заграничные – он их все раздаст, псу на шею оденет свой лучший галстук. Потому что зверьё честнее и достойнее людей многих. «Как же, богат я, богат с излишком: был цилиндр, а теперь его нет…» Эти чемоданы Исиды – разбитое корыто его надежд. Ненавидит он это всё, в самом деле… Главная мука его – Россия. Чужой он тут всему, никому не нужен. Зачем он по заграницам шатался? За голову теперь хвататься… Он домой вернулся, стучится, а ему не открывают! В деревне был. Надо быть самому оттуда, чтобы ясно видеть: конец всему, без возврата. Конец всему укладу и старинному крестьянскому быту, тому, что от щуров и пращуров к нам пришло. Будто вместе с растасканной всей деревней по кирпичику колокольней церковной разбазарили свои души новому времени, всю муть душевную подспудную на поверхность жизни выплеснули. Эх… «расшатываться и пропадать». Он не сможет это всё принять, чужое это ему. Ибо он Слово русское любит, а его как только ни унижают сейчас, хоть плачь. Один горлодёр Маяковский чего стоит. Несёт талантливый бред, ему в рот все смотрят. Фигура уже чугунного масштаба метров на десять. Но этот бред только он может, другим нельзя. А ему будут многие подражать, только все споткнутся. Он же не поэт, он политик. Думает, он в революции? Да он игрушка для кожаных курток и для своей Лилечки Брик – тоже…