Сергей сидел в неуютной квартире в Богословском. Странно, почему Никритина, или, как он её звал, Мартышон, не обустроила здесь элементарный уют? Ему казалось, что в бытность их совместной жизни с Толиком у них было куда милее. А теперь? Некрасивая, какая-то неуклюжая кровать, этажерки, полки, невпопад заваленные книгами, рукописями, нет даже скатерти на столе и занавесок на окнах. Более того, нет посуды, мало тарелок. Сергей сидел за этим сиротливым столом, подперев свою золотую голову руками. Что теперь? К Исиде он не вернётся, если хочет написать великие стихи о любви. Те, что сложились о ней ещё в поездке, но никак не ложащиеся набело. Он отдаст Исиду им, этим стихам. Её и свою любовь он принесёт в жертву Слову, как отдал ему звонкую тишь родных полей. Он ещё чувствовал крепкую нить, связующую его с Исидой. Вспомнил последнюю, ужасную сцену и запах её волос. Он надеялся порвать эту нить одним махом, но она лишь крепче натянулась, больно вонзилась в сердце, но не лопнула. Что ж, тем лучше. Тем искренней будут тёплые строчки, что рвались у него изнутри. Он ненавидел её и любил. Ни одна женщина не делала ему так больно, ни одна так глубоко не ранила, но так искренне и беззаветно, открываясь до дна, не любила его. Как он сказал Моте Ройзману, приятелю своему? «Я уйду теперь. Она мне больше не нужна». Их история окончена. Если он хочет сохранить в себе поэта, а в сердце Россию, от Исиды нужно бежать. В эти стихи о ней он перельёт всю тихую нежность, всю щемящую боль, которую причиняла ему её осень…

Увы, он не может открыть ей себя такого. Нужна женщина, которой он сможет посвятить эти строки. Но где её взять? Поэтесса Надя? Только не она. С её-то ехидным умом и острым язычком – сразу смекнёт, что к чему. Зеленоглазая настырная Галя? На минуту Сергей задумался. Но только на минуту. Он уже видел её и даже спал с нею. Это была восхитительная встреча, полная страсти. Так отдаваться может только любящая женщина. Но фокус в том, что он-то её не любит и не любил никогда. Потому что она в какие-то моменты неотвязно напоминала ему мальчишку – наглого, весёлого и шустрого, со сросшимися бровями. Ну и муза! Не муза, а недоразумение. Встреча их была на квартире поэта Казина, которую тот предоставил им. Такое чудесное название улицы: Девкин переулок. Сергей всё твердил и твердил: Девкин переулок, Девкин переулок. Даже сказал Галине на прощанье:

– Как хорошо. Теперь я точно знаю: всё перемелется. И будет снова Девкин переулок.

Потом эта фраза вошла у них в поговорку: «Всё перемелется, и будет Девкин переулок».

Нет, никто ведь не поверит в его любовь к ней… Как её звали за походку? Велосипедисткой. Будто не идёт, а педали крутит. Зато она добрая. Всё равно никто не поверит.

НЭП развернул свои лабазы яркой мишурой рекламы. Когда вернулся, Сергей не мог узнать Москвы. Времена военного коммунизма минули, рынок разрешили. Но в лихорадочности новой жизни чувствовался надрыв: сделать деньги и прокутить. Потому что кто может поручиться, что завтра снова всё не отберут и не поставят к стенке? Следовательно – гуляй, рванина! Рестораны и подпольные казино, меха и драгоценности, стерлядь в белом вине, паштет из дичи, соус кумберленд, всё – для калифов на час. Ах, как эта кутерьма отличалась от старой, крепкой, буржуазной Москвы, когда всё было основательно, степенно, на века. Ибо люди знали: для своих детей стараются. Что ж теперь? Три червонца за фасонную обувь! На ГУМе надпись: «Всё для всех!» Контора «Кино-Москва» извещала, что прибыло сто тысяч метров разных картин: «Любовница Развольского», «Карусель жизни», «Доктор Мабузо» и множество других. Дешёвенькая реклама так и лезла в глаза.

Случайно, на Дмитровке, Сергей встретил Чёрного Якова. Тот буквально вцепился в него. Сказал, что повсюду его ищет. Его, Сергея, вызывает к себе сам Троцкий. Сергей побледнел: «Зачем?» Яков пожал широкими плечами. Сергею сразу вспомнился главный герой его поэмы «Страна негодяев» с монологом о сортирах, весь списанный с вождя мировой революции. Разумеется, Сергей забыл, как говорил в Париже на рассвете случайному приятелю: «Я не хочу в Россию, пока ею правит Лейба Бронштейн». Тот невзрачный человек, пивший с Сергеем всю ночь и к утру казавшийся ему своим и родным в доску, служил тому же ведомству, что и Чёрный Яков, тому же чёрному идолу. А Кусиков! Разве Сергей знал, что спустя лишь четыре месяца тот напишет о нём в письме Брюсову из Берлина: «Мастерства ни на грош, к тому ж безграмотный. Последние вещи очень плохи. Говорят, он организует „еврейские погромы“. Ужасная сволочь. Ненавижу!.. Расцеловал бы Сосновского…» А Сергей ему в письме с парохода всю душу вывернул, самое сокровенное и больное показал. Всё, что думал о нынешней власти. Но не мог он заподозрить Сандро в предательстве! Что ж, наркомвоенмор заставит его платить по счетам? Навряд унизится до такого… Ещё ему очень не понравилась недавно прочитанная статья Троцкого, частично посвящённая и ему, Сергею. О попутчиках революции. Будто бы он с друзьями, другими поэтами, в революции на самом деле не был, а так, смотрел на мужика через голову рабочего. Переходный этап – вот что такое его поэзия.

Сердце Сергея билось часто. Яков смотрел на приятеля пытливо, словно читал, что сейчас происходит в нём. Он был предан Льву Давидовичу, как цепной пёс.

– А что бы ты хотел попросить у Троцкого?

– Я?

– Ну не я же.

Хлопнул Сергея по плечу.

– Вот подумай. Пойдём с тобой вместе. Завтра утречком.

Сергей шёл домой, ничего не видя вокруг, когда его буквально схватили за рукав, чтобы остановить. Анна Никритина. Спросила, почему такой хмурый. Сказал, что идёт мыть голову. Завтра у него важная встреча, вызывают в Кремль. Никритина от Толика знала, что мытьё головы у Сергея – настоящий ритуал. Так как он придаёт большое значение ржаному сиянью своих кудрей. Кивнула ему на прощанье. Он уже отвернулся.

Ему показалось, или Мартышон была не одна?

Исида медленно, величественно встала. Сейчас, более чем когда-либо, она напомнила Нейдеру статую. По губам её пробежала тень. «Иляилич… Гдье Серьожа?» Что он мог ей ответить? Что в день отъезда он прибежал на Пречистенку, похватал в спешке какие-то свои вещи, сбивчиво объяснил, что его вызывают в Кремль. «Большие дела. Такие большие дела!» И исчез, как всегда, исчез…

Исиде стало холодно.

– Он приедет? – спросила о том, во что не верила с этой минуты.

– Обещал.

Сразу стал ей не мил и не интересен Кисловодск. Хотя она и просила потом Нейдера показать место, где погиб поэт Лермонтов.

В огромных створчатых дверях Сергей казался сам себе маленьким. Внутри кремлёвских красных стен особый колорит, даже воздух особый. Снаружи весь Кремль кажется огромным, стучащим в небо сердцем, а внутри – молитвенная тишина, только бесчисленные стражи с обнажёнными штыками винтовок. «Ваш пропуск!» На острие штыка их много.

Чёрный Яков шагал уверенно, как свой человек, знакомый с каждым поворотом, с каждым булыжником под ногами.

Сергей понял, что эта дверь – последняя, по тому, как оправил Яков свою рубашку.