– Тогда я стал думать: а что это за война, за что мы все воюем?

Малка посмотрела на него с немым вопросом.

– У меня пока нет ответа, это очень сложно, но есть предчувствие…

Малка смотрела не отрываясь.

– Есть предчувствие, что так просто эта война не кончится… чтобы Антанта просто оказалась победителем… а Германия и Австро-Венгрия просто побеждёнными, или наоборот… хотя скорее всего, что победят Англия, Франция и Россия, их больше… всех вместе взятых…

– А как? – тихо спросила Малка.

– Что – как?

– Как кончится?

– Не знаю.

Они прошли Солдатскую, повернули налево и пошли по берегу Свияги в сторону железнодорожных путей, дальше был пивоваренный завод, южный городской выгон и предпоследняя улица Симбирска, 2-я Инвалидная.

Малка больше ничего не спрашивала, они шли, она чувствовала, что из того, что Барух хотел, он сказал всё, всё, что знал, всё, что было на душе. Про Баруха Малка давно поняла, что он не из выдумщиков, не из фантазёров, что всё, что он говорит и думает, – конкретно.

Но Барух не шёл молча, напряжённо думая, он что-то тихо про себя напевал. Малка поглядывала, она знала эту его манеру, не узнавала мелодию, но не спрашивала, потому что не хотела мешать. И вдруг увидела, что Барух напевает, шевелит губами, и она разобрала, он напевал: «Ви из душ гезеле, ви из душ штиб? Ви из душ мейделе, веймен хоб либ?»

«От из душ гезеле, от из душ штиб!..» – хотела тихо напеть в ответ Малка и заглянуть в глаза Баруха, как вдруг из-за забора пивоваренного завода, от 2-й Инвалидной, послышалась гармошка и слова:

Ветер отнёс слова, но Барух вздрогнул и встал.

– Тихо! – сказал он и поднял палец. – Слышишь?

Малка, конечно, слышала, кто-то на русский манер распевал старую песню про юношу, который спрашивал судьбу, где та его деревня, в которой он обручился с истиной…

– Хорошая песня – везде хорошая, правда, кроме нас и русских, её нигде не поют, и все на свой лад, пойдём.

Он подхватил Малку под руку, и они пошли дальше.

Когда миновали пивной завод и открылся вид на слободку – начало 2-й Инвалидной обозначилось кабаком, первый дом на углу.

На ступеньках кабака сидел парень с гармошкой и посредством разрыва души на клочки звонким юношеским голосом вопрошал:

Барух остановился, потом дёрнулся:

– Всё! Все на месте, можно заходить!

Малка даже не стала думать, что такое сейчас произошло, она только подумала, что мужчины всё-таки странные, но в это нельзя вмешиваться, потому что нечем помочь… Она это давно поняла.

Кабатчик за стойкой, с причёской, разделённой через голову на две сто́роны, увидал Баруха и кивнул на дверь налево. Посетителей в кабаке было двое, и они сидели каждый у своего окна. Перед каждым стояло по пузатому чайнику с чаем, из стаканов парило.

Барух пошёл к двери, но вдруг остановился и сказал:

– Ты их просто послушай! Да! – сказал он. – Нас, военнопленных, хотят отправить дальше на восток, в Сибирь.

Малка поняла только первую часть того, что сказал Барух, вторая часть сказанного осталась непонятой, нерасшифрованной. Она следовала за Барухом, тот открыл дверь, они оказались на тёмной лестнице и пошли вниз, было плохо видно и стало совсем темно, когда дверь за ними закрылась. Барух подал Малке руку, и они стали осторожно спускаться ступеней десять – двенадцать. Тут, в полной темноте, до Малки дошёл смысл второй части сказанного Барухом.

«В Сибирь… Как в Сибирь? В какую Сибирь?»

Её охватил ужас.

Барух вошёл первым, Малка за ним, комната, куда они вошли, была полутёмная – сводчатый подвал с кирпичными стенами и бочками, освещённый керосиновой лампой.

В комнате находились четверо, один сидел перед тремя за столом, и на столе стояла та самая лампа. Человек за столом что-то записывал. Когда Барух и Малка вошли, он поднял голову.

– Проходите, садитесь, – сказал он.

Половина лавки была пустая, и Барух с Малкой сели.

– Вы опоздали, – сказал сидевший за столом.

– Да, извините, – сказал Барух, – мы тут… немного задержались.

Малка старалась рассмотреть, что это была за комната, и сразу увидела Антона Ивановича, рабочего с живорыбного склада, он сидел справа и ей улыбался.

– Как настроения среди военнопленных? – спросил, как Малка уже поняла, главный, который сидел за столом.

– Никак! – ответил Барух.

Главный Малку удивил, это был юноша с курчавой шевелюрой, лет восемнадцати – двадцати, но голос у него был серьёзный и вид тоже, городской: в пенсне, галстуке и сером пиджаке, а может, и не сером, а коричневом, Малка в полутьме не разобрала.

– Поясните, – тихим голосом попросил он.

– Наши военнопленные просто живут, выживают…

– Я про настроения, – уточнил главный.

– Настроения обычные, – пояснил Барух, – есть, пить и как можно меньше работать, люди на грани истощения, поэтому выживают как могут, – повторил Барух.

– Понятно! – сказал главный. – Есть ещё что?

– Есть! – ответил Барух, – нас всех собираются перевести в Сибирь…

– Куда?

– Как – куда?

– Куда именно в Сибирь?

– Об этом не говорят.

– И как? Как ваши восприняли это?

– Никак, никто не знает, что такое Сибирь, знают, что там холодно, и больше ничего, просто понимают, что это что-то ужасное и далеко от родины.

– И всё?

– Всё!

– Ладно, возьмём на заметку, – сказал главный и обратился к Антону Ивановичу: – Какие газеты получаете?

– Наши? Социал-демократические?

– Да!

– Никакие, ничего ниоткуда не приходит, только случайные люди что-то рассказывают да раненые солдаты, которые тут по госпиталям, всё больше про войну…

– Ну, хоть про это вы знаете! Я на всякий случай прихватил вам несколько последних номеров «Правды»…

Антон Иванович радостно кивнул и протянул руку за газетами, как показалось Малке, на плохой, неровно просвечивающей жёлтым бумаге.

– Переходим ко второй части: война на Восточном фронте застряла на одном месте, наступление под Барановичами остановилось, жертвы с обеих сторон огромные, с нашей стороны исключительные, поговаривают о восьмидесяти тысячах, поэтому настроения среди солдат и младших офицеров самые мрачные. Брусилов тоже почти остановил наступление, до Ковеля не дошёл, не взял, но демократическая пресса, настроенная против царя, трубит ему славу, как генералу, придерживающемуся демократических настроений…