Вряд ли доктор Блейкли выдержал бы подобную отповедь. Да я еще и воспользовался своим знаменитым «башенным» голосом, который способен размазать по стенке даже самого отпетого хулигана. Но – великие боги! – эта Бакфаст даже глаз не отвела. И спокойно сказала:

– Очень жаль, Рой, что вы именно так это воспринимаете. Впрочем, с моей стороны это отнюдь не совет и не намек. Я не сомневаюсь: вы прекрасный классный наставник, но в определенных вещах вы, по-моему, разбираетесь довольно плохо и попросту не замечаете кое-каких особенностей некоторых ваших учеников. В наше время, например, считается неразумным, чтобы преподаватель-мужчина проводил излишне много времени в обществе мальчиков. В конце концов, разве не такую ошибку совершил ваш друг Гарри Кларк?

– Кто вам об этом рассказал? Уж не Харрингтон ли?

Бакфаст покачала головой.

– Джон сегодня на семинаре. Но в понедельник вы с ним, разумеется, увидитесь. – Она опять улыбнулась, и я снова обратил внимание на то, что в ее улыбке сквозит некое хищное, кошачье обаяние. – Вы, конечно, можете мне не верить, Рой, – сказала она и ласково коснулась моего плеча, – но вы мне очень симпатичны. И, по-моему, вам следовало бы сделать небольшой перерыв в работе, потому что вид у вас действительно какой-то нездоровый.

Тот прежний Стрейтли, каким я был когда-то, непременно запротестовал бы. Однако сейчас я и впрямь чувствовал себя несколько усталым. Неужели я действительно слишком много времени провожу с моими мальчишками? В те времена, когда мы работали вместе с Гарри, считалось совершенно естественным и даже похвальным, если учитель как можно больше общается со своими учениками. До чего же быстро все меняется! А ведь еще недавно в ходу были разнообразные школьные экскурсии, поездки, «полевые» занятия, неформальные беседы за чаем с печеньем и пирожными. Считалось, что преподаватель школы «Сент-Освальдз» должен быть в любое время доступен для своих воспитанников, ибо на него возложены функции и учителя, и социального работника, и следователя, и исповедника, и порой даже отца или друга. По крайней мере, Гарри Кларк со всеми этими функциями прекрасно справлялся. Другие же, вроде меня и Эрика, довольствовались менее значительной ролью. Но даже и нам доставалась немалая доля подобных забот. В моем классе, например, такого отношения требовали в первую очередь мои «Броди Бойз» – Аллен-Джонс, Сатклифф, Тайлер и Макнайр. Где бы они были без меня? И кем был бы я без них?

– Я приму ваш совет к сведению, – сказал я.

Ла Бакфаст опять улыбнулась.

– Мне кажется, отдых пойдет вам на пользу. Ну, дайте же себе отдохнуть хотя бы в этот уик-энд! Хорошенько проветрите голову. Подумайте о будущем, о своих возможных перспективах.

Перспективы. Может, мне именно этого не хватает? В былые времена мы полагались в основном на инстинкт. А теперь нам поступают директивы, которым мы обязаны следовать ради собственной безопасности и безопасности наших учеников. В этом отношении Боб Стрейндж и Дивайн отлично спелись, удалив из процесса преподавания даже самые малые элементы риска. Нельзя разговаривать с учеником наедине. Двери класса всегда нужно держать распахнутыми настежь. Запрещаются любые физические контакты с мальчиками, даже если нужно кого-то из них пожалеть, или успокоить, или вытащить «за ушко да на солнышко» (как любит приговаривать Эрик). Тем более нельзя допускать никакого «братания» в пабе, хотя именно так из поколения в поколение поступали практически все преподаватели физкультуры, и так это продолжалось еще во времена Гарри. Никаких незапланированных, импровизированных, поездок или прогулок со школьниками быть не должно – во всяком случае, пока не оформишь целую кучу согласовательных документов, в которых будет и оценка возможного риска (а также его предотвращения), и диетические предписания, и множество разнообразных ограничений, имеющих целью предотвратить любую возможную диверсию со стороны обывателей. И все же любой нормальный преподаватель, который не все свое время проводит, вперившись в компьютер, прекрасно знает: учить детей – занятие весьма рискованное уже по самой своей сути, поскольку являет собой средоточие непредсказуемости. Невозможно заранее оценить риск, который несет в себе сама жизнь. А ведь именно жизни мы и стараемся учить своих учеников.

Домой я снова пошел через парк. Шел и слушал звуки ночи в кронах деревьев. В холодном воздухе пахло древесным дымом; под ногами шуршали мокрые листья. Я уже почти добрался до того конца парка, где Миллионерская улица поворачивает к Вестгейт, когда заметил небольшую группу мальчишек-тинейджеров в теплых фуфайках с капюшонами и в вязаных шапках; они стояли под фонарем возле детской площадки, и вид их явно не сулил мне ничего хорошего. Впрочем, у подростков всегда такой вид, если к ним не вовремя приблизится кто-то из взрослых. С их стороны это некое выражение угрюмой непокорности, отчасти как бы подразумевающее и свою вину, и возмущение теми, кто вздумал их в чем-то подозревать. Однако подобная угрюмость часто порождает у взрослых ответную неприязненную реакцию. Я всегда стараюсь обращаться с подростками точно так же, как и со взрослыми людьми, и мои ученики вроде бы это ценят. В общем, хоть я и успел заметить, что это явно саннибэнкеры, я решил, что и они вполне способны оценить мою демократичность, и сказал с улыбкой:

– Добрый вечер.

Мальчишки на мое приветствие не ответили и молча уставились на меня. А один, веснушчатый, с длинными патлами, торчавшими из-под вязаной шапки, и с зажатым в пальцах окурком, нехорошо усмехнулся и что-то буркнул себе под нос. Остальные тут же гнусно заржали.

И веснушчатый повторил несколько громче:

– Извращенец!

Я ощутил легкую тревогу, что было особенно неприятно, потому что до дома мне оставалось не больше трехсот метров. Но мальчишки – как домашние коты: днем ластятся, а ночью становятся совершенно непредсказуемыми. С другой стороны, учитель – всегда учитель; дома, в городе, в очереди на почте и поздним вечером в парке. По-моему, ученики где-то в глубине души просто не могут поверить, что у их учителей может быть какая-то личная жизнь за пределами, скажем, «Сент-Освальдз». Наверное, они втайне воображают, что мы, учителя, на ночь повисаем вниз головой, точно летучие мыши, где-нибудь в шкафу или в кладовой и пробуждаемся к жизни только для того, чтобы проверить тетради, собрать улики против тех, кого следует оставить после уроков, или подготовить очередной гнусный план, дабы окончательно придушить все их юношеские порывы.

Я призвал на помощь самые лучшие свои «учительские» интонации и вежливо переспросил, пристально глядя на веснушчатого хулигана:

– Что, простите?

Веснушчатый снова гадко ухмыльнулся. На вид ему было лет четырнадцать; еще совсем юнец, но пальцы уже в желтых пятнах от никотина.

– Извращенец гребаный! Гляньте, ребята, он еще и язык распускает в приличном обществе! – Держался веснушчатый очень нагло, но мне он напоминал дворнягу, которая толком не поняла, то ли ей укусить незнакомца, то ли убежать, поджав хвост. Будь веснушчатый один, он бы, скорее всего, действительно убежал, но вокруг стояли другие мальчишки, и это придавало ему смелости. Он даже решился на грубый шантаж: – Давай десятку! Тогда я, так и быть, не стану о тебе в полицию сообщать, – заявил он, и его ухмылка стала еще шире.