Самозванца задела усмешка на лице польского посла. Он не спешил взять из его рук королевскую грамоту, затем, прочитав её, вернул обратно, сказав:

— Русский царь в сей грамоте не титулован цезарем.

Посол Николай Олесницкий вскипел:

— Вы оскорбляете короля и республику, сидя на престоле, который достался вам дивным промыслом Божиим, милостью королевской, помощью польского народа; вы скоро забыли это благодеяние.

Лжедимитрий надменно отвечал:

— Мы не можем удовольствоваться ни титулом княжеским, ни господарским, ни царским, потому что мы император в своих обширных государствах и пользуемся этим титулом не на словах только, как другие, но на самом деле, ибо никакие монархи, ни ассирийские, ни индийские, ни цезари римские, не имели на него большего, чем мы, права. Нам нет равных в полночных краях касательно власти: кроме Бога и нас, здесь никто не повелевает.

Ему, однако, пришлось взять королевскую грамоту и, значит, смириться с тем, что присвоенный им себе титул «император» остался не признанным Сигизмундом. Спор о титуле он решил отложить на будущее. В характере самозванца не было упорства. Он легко уступал, к тому же с Олесницким они были приятелями: некогда в Кракове они вместе бражничали. Более сговорчивому самозванцу трудно было выдержать твёрдо-непримиримый тон поляка. Он взял грамоту, заметив, что делает это лишь ради предстоящей свадьбы. Но польский посол ни в чём не отступил от своего долга:

— Пусть наш великий король узнает во мне верного подданного и доброго слугу.

Как бы ни сложились отношения между «Димитрием» и Сигизмундом, внутри самой Руси зарождалась смута, грозившая положить конец царствию самозванца. Москвитяне видели, как щедро раздаёт новый царь деньги, имения и земли иностранцам, о своих же подданных не заботится. Православную душу народа омрачало пристрастие «Димитрия» к «папижной вере», как именовали на Руси католическое вероисповедание. Люди скорбели, слыша в старинных православных храмах латинское пение.

Первый, пока ещё глухой ропот в народе понемногу переходил в гнев, начали раздаваться обличительные речи. Сперва тайно, среди монахов, узнавших в «Димитрии» Григория Отрепьева. Монахи были казнены. Но недаром же говорится, что молвою и море колышет. Гнев против самозванца понемногу охватывал все сословия.

Вскоре Москве стали известны новые обличители: дьяк Тимофей Осипов, дворянин Пётр Тургенев и мещанин Фёдор Калачник. Москвитян особенно поразили слова Фёдора Калачника. Видя, что ему не верят, да ещё и ругаются над ним («Поделом тебе смерть!»), он перешёл от обличений к дурным пророчествам. На всю Ивановскую площадь раздавался его звучный голос:

— Приняли вы вместо Христа Антихриста и поклоняетесь посланному от сатаны! Тогда опомнитесь, когда все погибнете!

Филарет услышал эти слова, когда проходил мимо Успенского собора. Его поразили и сами слова, и голос, сильный, уверенный, голос человека, непоколебимого в своей правде. Филарет шёл в Чудов монастырь, где в келье у старца Амвросия должны были сойтись бояре, недовольные действиями самозванца. Многих чувствительно задело выселение бояр и духовных особ из родовых вотчин и домов, чтобы поместить там польских гостей. Для этой цели взяли лучшие дома в Китай-городе и Белом городе, а русских людей сослали за Москву, в Немецкую слободу. Не посчитались даже с Нагими, слывшими за родственников «Димитрия». За черту города были выселены все арбатские и Чертольские дворяне и священники. Переполох в Москве был великий. Раздавались крики, что поляки хотят захватить Москву.

Филарету донесли, что поляки хозяйничают в его родимом гнезде — старинном доме на Варварке. Охваченный тревогой, он и спешил в Чудов монастырь, чая услышать слова утешения и узнать новости. Однако келью Амвросия он нашёл пустой, а находившийся по соседству монашек таинственно сообщил, что бояре решили все дела поручить боярину Ивану Безобразову. Он выехал в Краков с благодарственным письмом «Димитрия» к польскому королю, между тем ему было дано от бояр тайное поручение к литовскому канцлеру Льву Сапеге — передать королю желание бояр видеть на русском престоле его сына Владислава. Бояре кручинились о том, что им навязали в цари негодного человека, тирана и распутника. Но Сигизмунд отказал им в свидании с Сапегой. Ясное дело, Сигизмунд опасался, как бы крамольный замысел русских бояр не бросил на него тень. В Кракове находился лично преданный «Димитрию» Бучинский, и от него не укрылось бы свидание русских бояр с человеком, занимающим важный пост.

Сигизмунд был доволен делегацией, но он был недоволен самозванцем, от которого видел одни досады. Да и сама мысль о русском престоле отвечала его давним замыслам. Он сумел незаметно шепнуть боярам, что не станет им препятствовать «промышлять о самих себе».

Услышав этот рассказ, Филарет подумал: «Оно бы верно: промышлять о себе давно пора, да, видно, Господь лишил нас разума, ежели сами допустили возвести на престол еретического волка».

...Филарет понимал, что отпадением от православия Лжедимитрий был обязан польской подмоге в его борьбе за престол да ещё умелым интригам иезуитов. Но знал ли самозванец, что они вели интриги за его спиной, умышляя заменить его польским ставленником? Многие замечали, что царь доверчив паче меры. Иные же говорили, что он слишком полагается на самого себя.

Филарет думал о нём другое. Ставший волей судьбы русским царём, бывший дворовый человек бояр Романовых, а затем монах Григорий Отрепьев остался всё тем же Юшкой, которого он хорошо знал. Та же подростковая порывистость и неумение просчитывать вперёд свои действия, та же шалость в отношении к вере и непонимание греха, та же легкомысленная дерзость в обращении с достойными людьми. И этому человеку, неспособному управлять самим собой, боярским попущением доверено управлять державой?!

Но, думая так, Филарет не позволял себе вдаваться в воспоминания о том времени, когда Юшка жил на романовском подворье, а затем Романовы вместе с другими боярами заботились о судьбе будущего «Димитрия»: поместили его в привилегированный Чудов монастырь, определили на службу к самому патриарху Иову. А тем временем в державе насевалась смута, имевшая роковые последствия для царя Бориса.

Нет, Филарет отгонял от себя эти воспоминания. По складу своего ума, признающего только То, что обеспечивало ему личную выгоду, Филарет обращался с фактами по своему усмотрению. Будущее благополучие было ему дороже истины. Она в его рассуждениях часто затушёвывалась тонким расчётом. Человек многоопытный, мудрый, он мог предвидеть, что поведение самозванца, давшего полную волю полякам, вызовет смуту, но и об этой беде он думал применительно к собственной выгоде. Нет худа без добра. Не смута ли погубила Годунова? Погубит и самозванца.

Филарета, разумеется, не могло не тревожить разрушительное действие смуты на общество и державу, но мыслил он главным образом о том, укрепятся ли права Романовской династии на трон, как это было при царе Фёдоре.

Всё это позволяло Филарету терпимо относиться к самозванцу и его польскому окружению. Он чувствовал, что время Романовых ещё не пришло. Мишатка мал, значит, надо переждать непогоду: «Временем в горку, а временем в норку».