было несколько неловко, ведь он не был знаком с полковым штаб-сержантом, и все это дело представлялось ему, мягко говоря, сомнительным. Как только он оделся, штаб-сержант оглядел его с ног до головы и сказал:

— Если ты готов, можем идти. Но я хотел бы побеседовать с тобой.

Они пошли вместе не спеша, часто останавливаясь, и штаб-сержант приступил к разговору. Он, несомненно, знал о Берне все, что было известно всем в батальоне, и все его замечания были к месту. Дисциплина дисциплиной, говорил он, но разумному человеку она всегда предоставляет некоторую свободу действий.

— Ты правильно делаешь, что поддерживаешь со всеми дружеские отношения, но только до тех пор, пока сам ведешь себя прилично и не пытаешься извлечь выгоду из своего положения. И ты прекрасно знаешь, что многие из тех, с кем ты дружишь, отлично выполняют свои обязанности, но не стоит по ним судить обо всей армии. Тебе придется многое забыть, многое начать сначала, и это значит, что на многое придется взглянуть по-другому. Ты знаешь этих людей. Но когда станешь офицером, считай, ты этих людей не знаешь. Повезет, если тебе попадутся знакомые уоррент-офицеры, тогда ты сможешь переложить большую часть этого на них. Но тебе придется держать их в рамках, давая при этом понять, что доверяешь им.

Они зашли в канцелярию, и штаб-сержант напоследок еще раз оглядел Берна. Полковник сидел за столом, покрытым вместо скатерти неизменным одеялом, и, похоже, дело Берна было лишь одним из множества дел, которым он посвящал свое внимание. Он выглядел скорее задумчивым и озабоченным, чем усталым, и, глядя на Берна колючими серо-голубыми глазами, предложил рассказать о себе и своей жизни до войны. По мере того как разговор продвигался вперед, тон полковника становился все более доброжелательным, хотя сам он продолжал оставаться несколько отстраненным. Прекратив, наконец, спрашивать, он напоследок дал Берну несколько советов, мало отличавшихся от тех, что тот уже слышал от полкового штаб-сержанта.

— Пока вам будет присвоено звание младшего кап рала, — закончил он. — Но, боюсь, пройдет несколько недель, прежде чем дело пройдет все инстанции. Кроме того, вам еще придется получить одобрение бригадира. Думаю, им повезло с вами, ибо считаю, что из вас выйдет хороший офицер.

Берн поблагодарил, отдал честь и вышел. Он ждал штаб-сержанта на улице, пребывая в странно приподнятом настроении. Похвала и одобрение полковника наполняли его чувством благодарности, и все же было что-то, что сдерживало его энтузиазм. Несмотря на все восторги, его не покидало труднообъяснимое чувство сожаления, и единственное, что он мог сказать на это, были слова, которые он говорил себе месяц за месяцем все это время: попробовать может всякий, да не всякий успеха добьется. Наконец штаб-сержант вышел на улицу.

— Сэр, — обратился к нему Берн, — поскольку теперь меня могут в любой момент отослать, я пригласил штаб-сержанта Тозера, сержанта Хоупа и капрала Джейкса выпить со мной вечерком, и я буду чрезвычайно рад, если и вы составите нам компанию. Имеется бутылка шотландского виски.

Штаб-сержант заинтересовался, откуда же она взялась, но, увидев, что вопрос привел Берна в замешательство, прикрыл улыбку рукой, как бы поглаживая усы.

— Полагаю, что это особый случай, — успокоил он Берна. — Я зайду к вам в восемь. В конце концов, бутылка виски нанесет меньше ущерба пятерым, чем четверым.

И он скрылся в сумерках, а Берн отправился в свой сарай.

— Ну как ты пообщался с командиром полка? — спросил сержант Хоуп. — Тут для тебя письмо.

Берн с удивлением принял письмо. Это был дешевенький глянцевый конверт с тонким черным обрезом, адрес был тщательно выписан явно женской рукой старомодным, аккуратным и легкоузнаваемым почерком. На штемпеле значилось Сквелсби.

— А, все хорошо, — рассеянно ответил он.

— Придет вечером полковой штаб-сержант? — спросил Хоуп.

— Да, — ответил Берн, забыв даже добавить принятое «сержант».

Хоуп удивленно посмотрел на него и больше ничего не сказал. Берн подвинулся поближе к огоньку свечи, вскрыл конверт и прочел письмо. Оно было от миссис Мартлоу.

Он убрал письмо обратно в конверт, спрятал его в нагрудный карман и застегнул на пуговицу. Мартлоу, оказывается, рассказал о нем матери все, даже то, что будет скучать по Берну, когда тот уедет, чтобы «сделаться офицером». Ему вдруг вспомнилось, как они возвращались в Рекленган из Винкли, старик священник с непокрытой головой в сумерках, упрек в голосе парня, когда он спросил, правда ли то, о чем говорил штаб-сержант Робинсон. Он поднялся на ноги и вышел на улицу, чтобы немножко пройтись среди деревьев. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Необычная сдержанность и мужество в тоне письма этой женщины, болезненная манера, с которой она словно пыталась достучаться до него, по кусочкам собрав его образ из писем сына, как будто ожидала, что у него сохранилось что-то навсегда для нее потерянное с гибелью мальчика, все это тоже звучало упреком ему. И о Шэме ничего не было слышно. Шэм был в каком-нибудь госпитале, поправлялся после ранения. Он полностью исчез из его жизни, исчез настолько, что Берн уже и не ожидал услышать его снова. Вот так просто люди исчезали из виду, не оставляя, казалось, и следа. Их сроки вышли. Но Мартлоу по какой-то причине, которую Берн никак не мог уловить, продолжал оставаться в памяти. Казалось, он только что скрылся из виду, завернув за угол дома, или вот прямо сейчас появится в дверях. Берн вернулся и сел рядом с Хоупом.

— Уж не получил ли ты плохих новостей, а? — спросил его Хоуп.

— Нет, сержант. А, это вы о письме? Нет, это был просто ответ.

Они вместе отправились в барак, где располагались ротная канцелярия и каптерка; капрал Джейкс и штаб-сержант Тозер уже ждали их там. Вскоре прибыл полковой штаб-сержант, и Берн, вытащив складной нож, медленно и аккуратно вытащил пробку. Джейкс, приложив язык к небу, щелкнул, подражая звуку вынимаемой пробки, и тут же притворно смутился, как бы извиняясь, что нарушил правила хорошего тона. Берн старался уделить больше внимания полковому штаб-сержанту и капралу Джейксу, поскольку полковой никак не мог остановиться и не изображать из себя председательствующего, а Джейкс чувствовал себя не в своей тарелке и подергивал плечами,