«Положение изменилось: идет война; и в любом случае, Штраус — это не спектакль, а кривлянье».

В три недели этого сезона, когда я представляла Вацлава в различных качествах и делах, от которых мы не могли отказаться, моя жизнь была непрерывной бешеной гонкой. На мне лежали не только бесконечные общественные обязанности, но и ежедневный уход за Кирой, и первостепенной необходимостью было постоянно поддерживать нашу готовность к новым осложнениям со стороны Сергея Павловича, который решительно и скрытно выполнял свой план «разорить Нижинского». Каждый день нас ждал какой-нибудь новый сюрприз. Вначале он пустил слух, будто Вацлав — дезертир. Однажды случилось так, что русский посол Бахметев находился в моей ложе, и, когда Дягилев пришел поздороваться с ним, я сразу же заговорила на эту тему. «Ваше превосходительство, я не знаю, известно ли вам, что Вацлав через нашего адвоката сделал запрос о том, как обстоят его дела с военной службой, и решил сразу же вернуться в Россию, если не будет иметь полного разрешения находиться здесь; как мы поняли, Сергей Павлович говорит, что в этом отношении не все в порядке». Дягилев извинился и стал оправдываться, уверяя, что это недоразумение, но посол четко разъяснил, что Вацлав отпущен под честное слово и «временно отдан Соединенным Штатам». К нам подошел мистер Кан и попытался успокоить меня. Тогда Дягилев сказал: «Я даю вам свое честное слово, что там все в порядке». — «Этого недостаточно, Сергей Павлович». — «Но моего слова, надеюсь, будет достаточно», — сказал Кан. Мой утвердительный ответ заставил Дягилева побледнеть от гнева, но вопрос был закрыт.

Следующим шагом Дягилева было распространение слухов о том, что Вацлав потолстел, что он ведет себя как примадонна, что он — старомодный Карузо танца. Это было больно и обидно для Вацлава, тем более потому, что исходило от Дягилева.

В это время в Венеции случилось сильное наводнение, из-за которого много людей остались без дома, и люди из высшего общества, которые знали и любили Лидо, решили устроить благотворительный спектакль — живые картины, воспроизводящие произведения итальянских мастеров. Супруга мистера Уильяма К. Вандербильда-старшего — грациозная, царственная женщина, которая манерами и умением понимать напоминала нам леди Рипон, предоставила для этого свой дом. Тогда я не понимала, что это значило: закрытое поместье, куда обычно допускали только четыреста избранников, по этому случаю было открыто для всех, кто мог заплатить двести пятьдесят долларов или больше на благотворительные цели. Дягилев в тот раз прошел мимо меня и, как обычно, похвалил мое платье — шедевр сестер Калло; но ему не устроили почетный прием, и было похоже, что он скучал. Когда Вацлав ушел, чтобы сменить выбранный им костюм — наряд гондольера с картины Карпаччо — на обычную одежду, было обнаружено, что большая часть его белья исчезла: белье забрали в качестве сувениров некоторые дамы из общества!

Когда мы приехали в Нью-Йорк, мы услышали, что «Фавна» там танцуют в сильно измененной манере. Масин, оправдываясь в этом, сказал, что его так научили и что было невозможно запомнить всего «Фавна» движение за движением. Вацлав предложил сам провести репетиции, но Сергей Павлович не пожелал даже слышать об этом. Поэтому Вацлав в конце концов сказал, что в таких обстоятельствах он предпочитает, чтобы этот балет не исполняли вообще. Дягилев устроил скандал, но я напомнила ему, что, раз он не владеет правами на этот балет, он должен по меньшей мере уважать желания автора. Все это время Вацлав еще надеялся, что Дягилев изменится и они снова смогут быть друзьями. Теперь, почти через три года после свадьбы Вацлава, нельзя было сказать, что Дягилев по-прежнему действует под влиянием потрясения и гнева, но его ненависть была яростной, а преследование, которое терпел от него Вацлав, — безжалостным.

Как-то днем я заметила, что из уборной в нашу спальню проникает дым. Вацлав, действуя быстро и точно, подал сигнал тревоги, спокойно взял Киру на руки и пошел к аварийному выходу, попутно взяв меня за руку. Я медлила, думая, что могу еще спасти наши деньги, драгоценности, меха и паспорта. Вацлав только улыбнулся и потащил меня вперед: «Оставь эти материальные вещи. Ты придаешь им гораздо больше значения, чем они на самом деле имеют». К счастью, оказалось, что никакой опасности не было. Во втором случае нам не так повезло. Однажды вечером, когда мы вернулись из театра, Вацлав заметил, что Кира не может лежать спокойно и ее ладони перевязаны. Няня должна была признаться, что пролила девочке на ладошки кипящий суп. Ожог был очень сильным, и, хотя мы сразу же вызвали врача, Кире стало по-настоящему легче лишь на следующий день, когда мисс Коттене отвела нас к доктору Роберу Аббе, знаменитому хирургу, который лечил Киру три месяца и стал для нас очень дорогим другом.

В свободные вечера Вацлав любил гулять по Бродвею. Ему были интересны ярко сияющие фонари, движущийся по улице поток людей и огни рекламы. Он никогда не уставал наблюдать за этим шествием «типов». Кино тоже всегда очень влекло его, и Вацлав без рассуждений верил в его будущее. Он считал, что со временем станет возможно фотографировать танец в движении, но также считал, что для кинокартин нужно создавать специальные танцы. Он говорил, что даже исполнение танца в этом случае должно быть не таким, как в театре. Он и Дягилев часто обсуждали возможности кинематографа, и Вацлав утверждал, что это — будущая форма развлечения, которая при определенных условиях может развиться в искусство.

Сергей Павлович видел в кинематографе только техническое изобретение, дешевую форму развлечения и всегда отказывался, когда ему предлагали снять фильм о балете. Его огорчало и то, что некоторые отрывки из музыки к балетам были записаны для граммофона. Все механические новинки вызывали у него отвращение. Однажды мы с друзьями пошли в расположенный на крыше ресторан Зигфелда[33].

Программа была прекрасная, танцовщицы красивые и дисциплинированные. Новый род музыки был чертовски шумным, но Вацлаву джаз понравился. С тех самых пор, как он в первый раз услышал джаз в ночном клубе, он понимал, что этот стиль типичен для нашего времени и окажет влияние на историю музыки.

Ему нравились ритм джаза, саксофон и сочетание медных духовых инструментов с ударными, которое было совершенно необычным в то время.

Мы встретились с Дэвидом Беласко, «Стравинским Америки», который называл Вацлава «человек-птица», и с его зятем, импресарио Морисом Джестом. Джест, несомненно, знал американские способы продюсирования и был полон энтузиазма, но в