Судья обращается к Одетт:

— Какова причина для отвода?

— Я считаю, что он слишком любит спорить, — говорит она.

— Это первая группа присяжных, — предупреждает меня судья Тандер. — Не спешите истерить из-за пустяков.

То ли из-за того, что он так открыто проявляет благосклонность к стороне обвинения, то ли из-за желания показать Рут, что я буду сражаться за нее, а может, просто из-за того, что судья употребил слово «истерить» и это заставило меня вспомнить свой стероидный выпад против него, или из-за всего этого вместе, но я расправляю плечи и хватаюсь за возможность вывести Одетт из себя еще до начала суда.

— Я требую слушания по этому вопросу, — заявляю я. — Я требую, чтобы Одетт предъявила свои записи. В этой группе были и другие любители поспорить, и я хочу знать, задокументировала ли она это качество у других присяжных.

Закатив глаза, Одетт идет на свидетельскую трибуну. Должна признать, гордости государственного защитника во мне достаточно, чтобы я получила удовольствие от вида обвинителя на этом месте. Она смотрит на меня, когда я приближаюсь.

— Вы указали, что присяжный номер два имеет склонность к спору. Вы слушали ответы присяжного номер семь?

— Конечно же, слушала.

— Как вы можете охарактеризовать его поведение? — спрашиваю я.

— Как дружелюбное.

Я смотрю в превосходные записи Говарда.

— Даже когда вы спросили его об афроамериканцах и преступности и он встал со своего места и спросил, не хотите ли вы назвать его расистом? В этом вы не усматриваете склонности к спору?

Одетт пожимает плечами:

— У него был другой тон, не такой, как у присяжного номер два.

— Кстати, как и цвет кожи, — говорю я. — Скажите, вы делали какие-либо заметки насчет склонности к спорам номера одиннадцатого?

Она заглядывает в свои записи.

— Мы спешили. Я не записываю все свои мысли, потому что это было не важно.

— Потому что это было не важно, — уточняю я, — или потому, что присяжный был белым? — Я поворачиваюсь к судье. — Спасибо, Ваша честь.

Судья Тандер обращается к обвинителю:

— Я не разрешаю этот безапелляционный отвод. Вы не втянете меня так скоро в ситуацию Бэтсона, госпожа Лоутон. Присяжный номер два остается в жюри.

Раздуваясь от гордости, я сажусь на свое место рядом с Рут. Говард уставился на меня, как на живую богиню. Не каждый день удается указать обвинителю на его место. Вдруг Рут передает мне записку. Я разворачиваю ее и читаю два простых слова: «Спасибо вам».

Когда судья отпускает нас, я говорю Говарду, чтобы шел домой отсыпаться. Мы с Рут выходим из здания суда вместе, но предварительно я выглядываю за дверь, чтобы убедиться, что горизонт чист и нас не ждут толпы журналистов. Прессы нет, но я знаю, что все изменится, как только начнется судебный процесс.

Однако, даже дойдя до автостоянки, мы не спешим убраться из этого места.

Рут идет, опустив голову, и я уже достаточно хорошо ее знаю, чтобы понимать: ее что-то гложет.

— Может, по бокальчику вина пропустим? Или вас Эдисон ждет?

Она качает головой.

— В последнее время он бывает дома реже, чем я.

— Вас это, похоже, не радует.

— Я для него уже не авторитет, — поясняет Рут.

Мы идем за угол в бар, в котором я бывала довольно часто, празднуя победу или скрашивая горечь поражения. Там полно моих знакомых юристов, поэтому я выбираю кабинку почти в самом конце зала. Мы заказываем пино нуар, и, когда заказ приносят, я произношу тост:

— За оправдание.

Я замечаю, что она свой бокал не поднимает.

— Рут, — мягко говорю я, — я знаю, вы впервые оказались на суде. Но поверьте, сегодня все прошло очень, очень хорошо.

Она крутит бокал в руке.

— Мама часто рассказывала мне историю о том, как однажды везла меня в коляске по улице в нашем районе, в Гарлеме, и мимо нее прошли две черные дамы. Одна из них сказала другой: «Смотри, ходит тут, как будто это ее ребенок. Это не ее ребенок. Терпеть не могу, когда няни так делают». Я по сравнению с мамой была светлокожей. Она тогда только посмеялась, потому что знала правду: я была ее, целиком и полностью. Но так вышло, что, когда я росла, не белые дети доставляли мне больше всего мучений, а черные. — Рут смотрит на меня. — Эта обвинительница сегодня заставила меня почувствовать то же самое. Как будто она вознамерилась меня во что бы то ни стало засадить.

— Не уверена, что здесь есть что-то личное. Одетт просто любит побеждать.

Мне вдруг приходит в голову, что я еще никогда не разговаривала так с афроамериканцем. Обычно я настолько стараюсь не показаться предвзятой, что меня парализует страх сказать что-нибудь обидное. У меня и раньше были афроамериканские клиенты, но в тех случаях я очень четко ставила себя на позицию человека, который знает ответы на все вопросы. Рут видела, как эта маска с меня соскользнула.

Что касается Рут, то с ней я знаю, что могу задавать глупые вопросы белой девушки и что она мне ответит, не осуждая за невежественность. И если я вдруг задену ее чувства, она так и скажет. Я вспоминаю, как она объясняла мне разницу между волосами волнами и завивкой или как спрашивала меня про загар и насколько быстро обгоревшая на солнце кожа начинает слазить. Это и есть разница между танцами на хрупкой скорлупе отдаленного знакомства и погружением в вязкую пучину отношений. Это не всегда происходит идеально, это не всегда приятно, но, поскольку отношения коренятся в прошлом, необходимо.

— Вы удивили меня сегодня, — признается Рут.

Я смеюсь:

— Потому что я правда хороша в своем деле?

— Нет. Потому что половина заданных вами вопросов имела отношение к цвету кожи. — Она встречает мой взгляд. — И это после того, как вы так долго меня убеждали, что на суде подобного не бывает.

— И не бывает, — прямо говорю я. — Дождитесь понедельника, когда начнется суд, тогда все будет по-другому.

— Так вы разрешите мне выступить? — уточняет Рут. — Потому что я должна сказать от себя.

— Обещаю. — Я ставлю бокал на стол. — Рут, вы же знаете: то, что мы делаем вид, будто расизм не имеет ничего общего с вашим делом, вовсе не означает, что мы не знаем о его существовании.

— Тогда зачем притворяться?

— Потому что это и есть работа юристов. Я зарабатываю на жизнь ложью. Если бы я думала, что это поможет вас оправдать, я могла бы сказать присяжным, что Дэвис Бауэр — оборотень. И если бы они в это поверили, позор им.

Она смотрит мне в глаза:

— Это отвлечение внимания. Это клоун, кривляющийся у тебя перед лицом, чтобы ты не заметила ловких манипуляций у него за спиной.