Мы подходим к нужному месту и видим могильный камень, сверкающий в лучах солнца. Он белый. Ослепительно-белый. Брит нагибается и проводит пальцами по буквам имени. Дата его рождения, один коротенький шажок к его смерти и всего одно слово ниже: «ЛЮБИМ».

Брит хотела написать: «БЫЛ ЛЮБИМ». Она просила меня передать это резчику, но я в последнюю минуту изменил надпись. Я не собирался прекращать его любить, так к чему это прошедшее время?

Брит я сказал, что это резчик налажал. Не признался, что сам ему дал такое указание.

Мне нравится, что слово на могиле моего сына совпадает с татуировкой на пальцах моей левой руки. Я как будто ношу его с собой.

Мы стоим у могилы, пока Брит не становится слишком холодно. Мягкий пушок на газоне, который мы засадили после похорон, уже пожух и сделался коричневым. Еще одна смерть.

Первое, что я вижу у суда, — ниггеры.

Как будто весь парк посреди Нью-Хейвена заполнен ими. Они размахивают флагами и поют церковные гимны.

Все это дело рук того мудозвона из телевизора, Уоллеса как-то там. Того, кто считает себя преподобным и, вероятно, был посвящен в сан по интернету за пять баксов. Он ведет какой-то урок по истории черномазых, говорит что-то о восстании Бэкона.

— В ответ, мои братья и сестры, — вещает он, — белых и черных разделили. Считалось, что, объединив силы, они могли принести слишком много вреда. И к 1705 году связанные договором слуги, которые были христианами — и Белыми, — получили землю, оружие, продовольствие, деньги. Остальные же были порабощены. У нас отняли наши земли, наш скот. У нас забрали оружие. Если мы поднимали руку на белого человека, у нас могли забрать даже жизнь. — Он поднимает вверх палец. — Историю рассказывают американцы английского происхождения.

Чертовски правильно. Я смотрю на размер слушающей его толпы и думаю об Аламо, в котором горстка техасцев в течение двенадцати дней сдерживала армию латиносов.

Да, они в конце концов проиграли, но все же…

Вдруг я вижу, как из черного моря поднимается Белый кулак. Символ.

Толпа расступается, и к нам подходит здоровенный мужик с лысой головой и длинной рыжей бородой. Он останавливается передо мной и протягивает руку.

— Карл Торхелдсон, — представляется он. — Но вы знаете меня как Один45.

Это ник активного пользователя на Lonewolf.org.

Его спутник тоже жмет мне руку.

— Эрих Дюваль. Белый Дьявол.

К ним присоединяется женщина с близнецами, светловолосыми малышами, которых она держит на руках. Потом какой-то чувак в камуфляже. Три девушки с густой черной подводкой на глазах. Высокий мужчина в армейских ботинках с зубочисткой в зубах. Паренек в хипстерских очках в толстой оправе и с ноутбуком в руках.

Людской поток смыкается вокруг меня — люди, которых я знаю по Lonewolf.org. Это портные, бухгалтеры, учителя, это минитмены, патрулирующие границы в Аризоне, и ополченцы в горах Нью-Гэмпшира. Они — неонацисты, не отрекшиеся. До сих пор они соблюдали анонимность, скрываясь за псевдонимами и никами, но это в прошлом.

Ради моего сына они готовы снова выступить открыто.

Кеннеди

Утром в день суда я проспала, поэтому выскакиваю из постели, как ядро из пушки, плещу водой в лицо, наскоро закручиваю волосы на затылке, втискиваюсь в колготки и в свой лучший судебный костюм синего цвета. Еще буквально три минуты для приведения себя в порядок, и вот уже я в кухне, где Мика стоит у плиты.

— Почему ты не разбудил меня? — возмущаюсь я.

Он улыбается и чмокает меня в щеку.

— Я тоже тебя люблю, луна моей жизни, — говорит он. — Садись рядом с Виолеттой.

Наша дочь смотрит на меня.

— Мама, у тебя разные туфли.

— Боже… — бормочу и собираюсь ринуться обратно в спальню, но Мика хватает меня за плечо и усаживает за стол.

— Поешь, пока горячее. Тебе нужны силы, чтобы завалить этого скинхеда и его жену. Не то ты выдохнешься раньше времени. А я из личного опыта знаю, что единственное подобие еды в этом суде — это какая-то коричневая жижа, которую они втюхивают как кофе, и батончики гранолы из юрского периода в торговом автомате.

Он приносит на стол тарелки: яичница из двух яиц, тост с джемом и даже картофельные оладьи. Я так голодна, что успеваю съесть яичницу до того, как Мика ставит передо мной финальную часть завтрака — дымящийся латте в кружке с надписью «Гарвардская медицинская школа».

— Слушай, — шутит он, — я даже кофе подаю тебе в чашке, которая указывает на привилегии белых.

Я смеюсь:

— Тогда я возьму ее с собой в машину на удачу. Или чтобы испытывать вину. На что-нибудь.

Я целую Виолетту в макушку и достаю из шкафа в спальне вторую туфлю вместе с телефоном, зарядным устройством, компьютером и портфелем. Мика с кружкой кофе ждет меня у двери.

— Такая серьезная… Я горжусь тобой.

Я позволяю себе на секунду расслабиться:

— Спасибо.

— Иди и будь Марсией Кларк.

Я морщусь:

— Она прокурор. Могу я быть Глорией Оллред?

Мика пожимает плечами:

— Просто убей их там всех.

Я уже иду к подъездной дорожке.

— Знаешь, это последнее, что нужно говорить тому, кто собирается в первый раз вести дело об убийстве, — отвечаю я и сажусь на водительское сиденье, не пролив ни капли кофе.

Наверное, это знак, правда?

Я подъезжаю к центральному входу в здание суда, просто чтобы посмотреть, что там происходит, потому что встретиться с Рут я договорилась в другом месте, там, где к ней точно никто не пристанет. Цирк — вот самое подходящее описание. В одном конце парка чудила Уоллес Мерси вещает в прямом эфире, проповедует толпе через мегафон: «В 1691 слово «белый» было впервые использовано в суде. Тогда этот народ жил по правилу одной капли, — слышу я. — Одна капля черной крови делала тебя черным в этой стране…»

В другом конце парка собрались белые. Сначала мне кажется, что они наблюдают за выходками Уоллеса, но потом я замечаю, что один из них держит фотографию мертвого ребенка.

Они плотной группой врезаются в толпу слушателей Уоллеса. Начинаются ругань, толкотня, кого-то бьют кулаком. Полиция сразу же вмешивается, растаскивая черных и белых в разные стороны.

Это заставляет меня вспомнить фокус, которым я в прошлом году удивляла Виолетту. Я налила воду в форму для выпечки и насыпала сверху перец. Потом сказала ей, что перец боится мыла «Айвори», и, когда я обмакнула мыло в форму, перец тут же отплыл к краям.

Для Виолетты это было волшебство. Я-то, разумеется, знала, что перец заставляло бежать от мыла поверхностное натяжение.

Что, примерно, происходит и здесь.