Но Савмак, несмотря на юные годы, был на удивление терпелив и проницателен. Он умел ждать…

— Мне кажется, я не доживу до конца скачек, — простонал грамматик, смахивая с лица обильный пот. — Этот гиппотоксот на твоём буланом меня доконает.

В этот самый момент Савмак неожиданно для всех резко взял вправо, направив коня на большой круг. Впрочем, его решение было загадкой только для непосвящённых в тонкости подобных соревнований — до конца забега оставалось всего пять стадиев и буланому нужен был простор.

— Зачем?! — стукнул себя кулаком по колену Мирин. — Эх…

Он хотел ещё что-то добавить, видимо, не очень лестное для наездника буланого, да так и остался с открытым ртом — конь Аполлония, завидев свободное пространство, казалось, обрёл крылья.

Гипподром вдруг затих. Никто не мог поверить своим глазам — неизвестный наездник-гиппотоксот на буланом полукровке словно вихрь промчался по прямому отрезку скакового поля и на повороте легко обошёл признанных фаворитов…

Савмак летел, как в тумане. Убегающая из-под ног скакуна дорожка гипподрома слилась с небом, будто оно опустилось и легло под копыта буланого. Соперники были позади, но о них юный царевич уже не думал. Впереди сверкал солнечным диском огромный гонг и зеленели листья венков.

Победитель закончил скачку в полной тишине. И только когда Савмак остановил буланого перед царским балдахином и поклонился совершенно отрезвевшему от перипетий захватывающего зрелища Перисаду, гипподром обезумел — вопль, достойный великанов-лестригонов, вырвался из деревянной чаши и упал на тихие спокойные воды гавани.

Среди этого бедлама тонкий вскрик обрюзгшего толстяка был похож на комариный писк — Аполлоний не выдержал нежданной радости и упал в обморок.

Зачем только я так стремился в эти богомерзкие места? — брюзжал Тиранион, со страдальческим видом посматривая на кошелёк приятеля, отягощённый проигрышем грамматика — пятью полновесными золотыми ауреусами. — Похоже, только для того, чтобы окончательно испортить желудок и получить сердечный приступ.

— Не огорчайся, мой друг, в жизни всё преходяще, — с фальшивым сочувствием утешал его поэт, ещё не веря в свою удачу. — Я, конечно, могу вернуть тебе эти деньги, — тут он заметил, как жадно блеснули глаза грамматика и поспешил добавить: — Но разве в них счастье? Посмотри на купца, чей конь пришёл первым. Воистину, жадность может погубить человека.

Бедного Аполлония, похоже, от переживаний хватил удар, и получать награду из рук царя его понесли на носилках два дюжих стражника.

— Иногда мне кажется, — между тем продолжал Мирин, — что лучше быть простым рыбаком, у которого всё богатство — это лодка и дырявые сети. Ему терять нечего, а значит, и совесть его незамутнённа и чиста, как горный снег. Свежая лепёшка, глоток вина, чистая постель и заботливая жена — вот всё, что нужно мужчине. Тогда его век будет долог, и никакие заботы не омрачат чело, не проложат на нём морщин. Терзания скопидома над грудой нетленного металла достойно сожаления и порицания — ни за какие деньги не купишь вечную юность, уважение сограждан и не отягощённую преступлениями душу.

— Я всегда подозревал, что в тебе таится великий философ, — с сарказмом сказал безутешный Тиранион. — И особенно это свойство к отвлечённым от действительности рассуждениям проявляется, когда ты с удивительной лёгкостью и беспечностью прощаешь свои долги или угощаешься за чужой счёт, — он поднял беспризорный бурдючок и вызывающе потряс им перед носом поэта.

— Фи, как грубо… — поморщился Мирин и примиряюще потрепал приятеля по плечу. — Намёк мне понятен, но стоит ли из-за таких пустяков ломать копья? Даю слово, что твои пять ауреусов послужат благому делу.

— Надеюсь, ты не передашь их казне какого-нибудь храма? — встревожился грамматик.

— Моя вера в богов зиждится на полном бескорыстии, — напыщенно произнёс поэт. — Мы оставим деньги в какой-нибудь харчевне, где и совершим возлияния во славу любого из предложенных тобой небожителей.

— Согласен, но только если там подают отменное вино, — облегчённо вздохнув, ответил ему Тиранион.

— Твоя твёрдость и постоянство в этом вопросе достойны всяческих похвал, — рассмеялся поэт.

Оставим наших общих знакомых пикироваться, сколько их душам угодно, и проследуем за помощником распорядителя соревнований в конюшни. Угодливо изгибаясь и неестественно хихикая, тавр сопровождал двух девушек; одна из них поражала неземной красотой. Её мраморное личико ещё не знало мазей и притираний, тугие и свежие, как только что сорванное с ветки яблоко, ланиты светились нежным румянцем, а полные, чувственные губы блестели влажным, зовущим кармином. Судя по одежде и украшениям, она была из богатой семьи, но живые чёрные глаза красавицы и отсутствие даже намёка на присущую аристократкам чопорность предполагали острый, незаурядный ум, образованность и любознательность, характерные качества самых выдающихся гетер древнего мира. Впрочем, её общественное положение таковым и являлось — это была достаточно известная в Пантикапее жрица свободной любви Ксено. За нею шла служанка, стройная светловолосая фракийка по имени Анея.

Тем временем на подмостках проскения разворчивалось театральное действо. Ставили комедию Аристофана «Лисистрата». Но, увы, события двухвековой давности мало волновали взбудораженных скачками зрителей. Они, всё ещё обсуждали захватывающее зрелище, закончившееся победой — что и вовсе невероятно! — буланого-полукровки какого-то купчишки Аполлония. Имя наездника-гиппотоксота было у всех на слуху — Савмак. Царь, огорчённый поражением игреневого, всё же — надо отдать ему должное — оказался на высоте положения; выдал награды, ленты победителей и венки с отеческой улыбкой и добрыми словами. Смущённый Савмак тут же поторопился на конюшню, где его ждал необъезженный дикарь, а на потерявшего способность что-либо соображать и даже внятно говорить Аполлония посыпались предложения о продаже буланого. За него теперь давали такие суммы, что у купца и вовсе голова пошла кругом.

Однако войдём вместе с красавицей Ксено в конюшню. Там царило обычное после скачек оживление: благородных жеребцов кутали как малых детей в попоны, уставшие наездники бесцельно слонялись из угла в угол — мысленно они были ещё на скаковом поле и пытались осмыслить свои ошибки, — а гиппотоксоты шумно поздравляли Савмака с победой. Немногословный юноша, пунцовый, как мак, не знал, куда деваться, и когда в конюшне появилась блистательная Ксено, он вздохнул с облегчением и поторопился отойти подальше от своих товарищей, набросившихся на красавицу, словно мухи на мёд.

Но Ксено, достаточно холодно отвечая на приветствия, направилась к наезднику в чёрном плаще, скакавшему на серебристо-сером жеребце. При виде прекрасного личика он вздрогнул, будто его огрели нагайкой, и склонил голову, как провинившийся мальчуган.

— Странно, — сказала она, обращаясь к Анее. — Странно, что я до сих пор не замечала в этом человеке откровенного угодничества и отсутствия ума, — Ксено рассматривала наездника с брезгливым сочувствием, будто перед ней было отвратительное насекомое с оторванной конечностью. — Проиграть скачки на таком великолепном коне — это нужно уметь.