«Вы мухлевали», — все-таки сказал он потом, с удивлением. Тогда господин Мартон сгребает с неожиданной готовностью объявившийся там тапок (!) и с противоречащей задумчивому выражению лица силой бьет отца по лбу. (Вот она, современная молодежь! Современное почитание родителей! Вот они, нынешние, жестокие времена!) «Цыц», — смеется господин Марци, немного струхнув. Старик, втянув голову в плечи, поднимает взгляд. «За что?» — тихо протестует он. Поднимается, и они говорят: «Батя, ты проиграл». — «Простофили», — говорит он и садится к своей печатной машинке, чтобы перевести на немецкий, английский или французский языки берущее за душу исследование «Картофель в Венгрии»; потому что такая у него работа.

Он хорошенько потянулся. Время вновь было занято работой, и это ему очень нравилось: вставать со знанием того, что нужно делать. Однажды, преклонив колени в кафедральном соборе с красивыми цветными окнами, он произнес по этому поводу пространную благодарственную молитву. А в другой раз он выглянул в окно, прижав лоб к стеклу, как водится (отчего оно «засаливается» подлежащим штрафу образом), и заглянул в глубокую, объемную тьму, в этот момент его охватило вышеупомянутое чувство блаженства; по поводу того, что это продолжается уже почти два года. Хорошо он тогда заглянул во тьму.

Когда он работает, то не видит и не слышит. И если работает, то может работать и при самых невозможных обстоятельствах: по ходу дела вскакивая переменить на ком-то пеленку, или высвободить сарделево-розовую ножку, потому что на нее упал Большой Мишка, или склоняется над работой в комнате, размером со среднюю кухню, где еще 5 обеспеченных рабочим местом интеллигентов болтают, работают, курят, а он изредка только выскакивает по просьбе господина Тамаша из-за подобия бастиона, состоящего из специальной литературы («Справочник по программному обеспечению», «Параметрическое программирование» и т. д.), к укрепленной на стене доске (с которой на его шею и так будет осыпаться мел), чтобы, нарисовав на ней один-другой знак двойного интеграла ориентировочного характера, доказать свое присутствие как специалиста. Ситуация не так цинична, а: так оптимистична. (Его самообладание было велико, мало того, все его существо составляло незаурядную характерность; вкупе с обстоятельностью, благодаря которой ему всегда удавалось овладевать материалом.)

Он не видит и не слышит, но из своей образованной занавесками, превосходной, грандиозно крохотной комнатенки (о-хо-хо, сколько он боролся против нее, сражался, сверлил и строгал! — но как-то раз признал: «Цыпа, по сути ты была права!»), так вот, отсюда он время от времени в экстазе вопит: «Я тебя люблю-ю!» Ручка в это время строчит по бумаге, голова и видимый кусок души неподвижны. Затем: «Жить без тебя не могу, как без воздуха-a!» Впрочем, личность восторженную зачастую постигают неудачи. «Друг мой! Восторженность, которая проявляется в словах!..»Это тоже его конек. «Намного спокойнее» — раздраженно машет он на жену, если она начинает описывать какое-нибудь само по себе и правда ценное, вот только блекнущее рядом с более объемными понятиями событие. «И, представляешь!..» — «Голубушка моя, — говорит он предостерегающе, — просто на стенку лезть хочется, когда ты пересказываешь истории так же, как X. Боже тебя упаси от того, чтобы ты мне тут приукрашивала, а главное, восторгалась!» Имя известного прозаика X служит у него характеристикой; но не константно. Он, по молодости, то одно говорит, то другое. И на этом выдыхается; но не мадам Гитти.

О чем же думала в самом деле мадам Гитти после таких «я тебя люблю» или «жить без тебя не могу» в первые годы супружества? Извольте: прислушивалась к зову крови и вваливалась в маленькую отгороженную комнату, перелезала через горы рукописей, словарей, листочков, конспектов, через мемуары Аппоньи, полное собрание Миксата, сатирического журнала «Мальчик-с-пальчик», через брошюру под названием «Визит в самый глухой уголок мира», комиксы об Астериксе (большой формат), «Книгу о приправах», охотничьи истории Шандора Немешкери-Киш, через томик «Песен Вольных Народов», через несколько номеров католического журнала «Вигилия», которые два порнографических журнала (что за намеренная фривольность!), подобно страстной женщине, заключают в свои объятья, эдакий южный бутерброд: молодой лук, помидор, оливки, рыба, раки, салат, салат, салат! — через все это, чтобы очутиться в объятьях Петера Эстерхази, своего супруга; крайне выведя мастера из себя, и он, удивленный и не понимающий, как женщина вдруг очутилась там, здесь, произносит: «Какого хрена! И здесь не дают нормально работать!» Время между тем накладывает отпечаток: четыре-пять лет супружества: это столько, сколько: итак, женщина, «грузная фея», берет и перелезает через новые журналы «Вигилия» и два старых порнографических («эффектно!») в объятья своего супруга, и они покрывают друг друга поцелуями; из руки мастера выпадает ручка «Пеликан» (стержни для которой, по 2 форинта за штуку, он приобретает в специализированном магазине господина Яраи), стук, произведенный ее падением, приводит художника в себя, и он повелевает красавице удалиться, что она — сопротивляясь, ибо мастер ей не противен, — выполняет. («В лесу птицы, в тереме девицы, а у бражки — старые бабы».)

Вот что произошло, но потом он тоже вскочил. Его звал долг: футбольный матч. По исчезновении большого внутреннего напряжения выяснилось; что болит голова. Вдобавок из доброго орловского скакуна что-то потекло — может быть, бензокраник? кто знает? («Йошка Бор знает, но где Йошка Бор? кто знает?») Так что сначала автобус, а потом электричка.

«По вынужденному обычаю двадцатого века» он рассчитал время тютелька в тютельку; не было ничего нового в том, что мастер прибыл на тренировку одним из последних. Ребята стояли, опершись о железную ограду. Он бы не мог сказать, что именно было не так, что изменилось и обратилось ему во вред, но сразу же почувствовал напряжение, единственным выражением которого была сухость в приветствии. Все торжественно пожали ему руку, а ведь это обычно происходит только в воскресенье, а также в будни с Левым Защитником. «Что здесь такое?» — сказал он прямо. Команда заржала, притворно, как в школе, по другому поводу. «Что это за обряд?» Пиф-паф. Тишина.

Гигант мысли обратил внимание на три вещи, связующим звеном между которыми служила погодя безмятежная, но предвещающая беду. В кладовой сидела, скрестив руки под «огромными бидонами» мадам Сюзан, нарядчица — обряд! Вот оно, звено цепи. Сидела так, что с улицы поздороваться с ней было нельзя. Это было первое. Суровость огромной женщины — вещь небезызвестная, но теперь все равно по-другому… «Что-то окончательное?» Второе: в тот момент, когда мастер как раз заглянул поглубже, желая выяснить, что с этой женщиной (или, может быть поздороваться изнутри), он вдруг, как в фантастическом сне, заметил: исчезла раздевалка.

В прямом смысле слова; и не приукрашиваю! По эту (пардон!) сторону выступа, точнее, выходящей из продольной плоскости здания кирпичной стены находились личный состав и кладовая; поясню ситуацию в ракурсе истории (прошлого): кладовая была пристроена к основному зданию позднее; внешней стеной этого здания — то есть того, где располагаются раздевалки и душ, — и была когда-то эта кирпичная стена. За пределы которой теперь устремился взгляд художника! А затем потрясенно проследовал вниз. Потому что там, где «вчера» стояли себе скромно облупливающаяся раздевалка и душ с временами засоряющимся стоком, там… там теперь не было ничего, по сути своей. О, это предательское выражение лица! «Ну что, приятель», — принужденно посмеивались молодые спортсмены. Они были лучше проинформированы, не только потому, что раньше прибыли на стадион, а потому, что такой обвал, распоряжение и Vernichtung[74]исходили от завода, где большинство «ребят работало», кто за сдельную оплату, кто за почасовую. Так что мастер мог узреть лишь тяжелые, медово-жирные плоды, многотысячное перешептывание кроны, дрожаще-блестящее движение листьев, «летнюю вибрацию», но там, в глубине, где речь идет о серьезном наличии минеральных солей и водных артерий, он чужой. Для него, который чувствует себя в этом мире как дома, это случай редкий. Данная вещь была позднее поставлена ему в упрек, вызвав у выдающейся личности крайне депрессивное настроение. Для того чтобы где-нибудь чувствовать себя как дома, в другом месте надо быть чужим. «Эффектно».