Скандалы не утихали, по городу поползли слухи, один другого гаже и завлекательней. Затем в горком пришла анонимка о прежней замечательной жизни Мальвины Максимовны в неком селе Перебродово, где она начинала трудовой путь.

– Это черт знает что! – прочтя анонимку, воскликнул второй секретарь горкома партии Рафаил Романович Петровский, втайне симпатизирующий Мальвине Максимовне. – Надо ехать разбираться. Экая незадача!

И он поехал, поспрашивал, наслушался всякого. А вернувшись, только и сказал, глядя в зеркало на свое отражение и почесывая длинный мясистый нос:

– Ее или гнать, или повышать надо, – третьего, как говорится, не дано.

И Мальвину Максимовну Пляшкевич назначили директором одной из школ, стоявшей вроде как на отшибе, но вместе с тем перспективной хотя бы потому, что к старому, ветхому зданию пристраивалось новое. А это значит – новые классы, новая мебель, новые учителя, новая жизнь.

И Мальвина Максимовна развернулась во всю мощь своей энергичной и деятельной натуры. Школа, не без помощи курирующего стройку Рафаила Романовича Петровского, была в полгода достроена, и так хорошо достроена, что вскоре после открытия нового здания Мальвина Максимовна обставила свою квартиру импортной мебелью и родила дочь. Злые языки поговаривали: красным личиком и длинным носом новорожденная разительно напоминала второго секретаря горкома партии Петровского.

Но тут настали иные времена: в начале девяностых страна рассыпалась, партийные бонзы вынесли портфели из Белого дома, старый флаг спущен и на флагштоке затрепетал флаг новый, – и Мальвина Максимовна ринулась в новую жизнь с удвоенной энергией. По ее повелению один из классов был оборудован под Світлицю: фанерная, разукрашенная петухами и мальвами хата с плетеным из лозы тыном, на тыне – глечики с рушниками, в углу – печь с ухватами и глиняными мисками. Педагоги нарядились в вышиванки – и по праздникам зачинался вертеп. Пели, плясали, угощали гостей варениками с творогом, вишнями, ливером, капустой. В Світлиці проводились семинары по изучению и возрождению народных традиций, бывали гости и делегации из других областей. А по вечерам, в узком кругу лиц, допущенных к действу, к вареникам подавали варенуху, рассказывали анекдоты и пели с намеком:

На городі чорна редька,

Любить мене хлопець Петька.

Ой, мамо, що буде,

Як він мене не візьме?

На городі огірочки,

Мабуть, будуть сини й дочки.

Курировал народоведческие семинары все тот же Рафаил Петровский, успевший до известных событий отречься от партбилета, пересесть в кресло заместителя председателя горисполкома и ведавший в городе культурой. Его усилиями Мальвина Максимовна перебралась в исполком и стала руководить отделом, в котором работала Даша.

Тут настал и мой черед познакомиться с мадам Пляшкевич. Сначала она едва не погорела на афере, связанной с организацией детского питания в школах, через Дашу попросила меня о приватной встрече с Гринишиным, я не смог отказать, после чего счастливо выпутавшаяся Мальвина Максимовна зазвала нас с Дашей на шашлыки. Были лес, берег у реки, июльская шелковая трава, слепящее солнце. И была женщина, сидела напротив меня, – маленькая, круглолицая, нарядная, как красивая мартышка, с наглым, бесцеремонным взглядом бесцветно-голубых глаз, с улыбкой змеи и раздвоенным язычком, – что ни слово – укус, злая насмешка над вся и всеми с каплей яда на кончике языка, – женщина циничная и готовая на любые авантюры. Рядом с ней сидел супруг, тихий, невидимый, как тень отца Гамлета. И восседала она сперва в расстегнутой блузке, затем блузка слетела, и она осталась в купальнике, из которого выпирало белое пухлявое тело с нездоровой мучнистой кожей. Но ей, по всей видимости, нравилось собственное тело, нравились пухлявость и мягкие сдобные груди, вздымающиеся поверх лифа, – иначе не выставляла бы их напоказ, как если бы была Афродитой, родившейся из пены морской, а не мартышкой с пережженными перекисью кудряшками.

«Какого рожна? – думал я, впервые испытывая неприязнь не просто так, не с чьих-то слов или по слухам, а увидев мадам въявь, в купальнике и зазывно глядящую. – Мужик рядом, и не просто мужик – майор внутренних войск, а ты глазами сверкаешь!»

Затем я был назначен прокурором, большую часть времени проводил в районе и все меньше вникал в Дашины дела. А мадам Пляшкевич, напротив, быстро освоилась на новом месте и вольно распростерла широкие крылья.

– Распростерла, как летучая мышь, – так и сказала мне однажды Даша. – Перепончатые, с коготками. И всех накрыла, всех под себя подмяла.

– А ты что? – спросил я, не особо вникая, потому что верил – Дашка в обиду себя не даст. – И тебя подмяла?

– Остерегается. С другими пьет, а на меня навалила работу и погоняет: ты умница, ты справишься, а вот сделай-ка еще это!.. – Тут жена засмеялась, припомнив что-то забавное. – Я как-то не утерпела, принесла ей методичку…

– Ту самую, про изучение трудов Ленина в седьмом классе?

– Ту самую. А она хоть бы глазом повела, фыркнула только: «Зачем всякий хлам собираешь?» Я не удержалась: как зачем? для истории. Видел бы, как она посмотрела! Как кобра из листьев… Мне почему-то кажется, она едва меня терпит, но до поры молчит. Я чувствую, знаю. Придет, обнимет: «Ну что, подруга?» – а у меня точно мурашки по коже.

– Может, тебе уйти оттуда? Подыскать другую работу?

Жена близоруко щурилась и пристально, не без укоризны взглядывала на меня: серьезно? это говоришь ты, прокурор? – и упрямо мотала головой: с чего бы уходить? я на своем месте. И снова взглядывала: эх ты, а еще мужем назвался!..

– Дашка, я вмешиваться не буду, – отрезал я, но в душе решительность, с какой говорил, представлялась зыбкой и неверной.

Но еще более зыбкими и неверными представлялись результаты войны, которую вряд ли удастся легко выиграть, воюя из Приозерска, без должных полномочий и рычагов влияния здесь, в городе. Да и с чего вдруг воевать? Из-за женских обид и неверных ощущений? Хотя, если уж припечет, можно было подключить кое-кого… Но так не хотелось, так не хотелось!

И все-таки однажды я едва не сорвался. В тот вечер я долго ждал Дашу с работы, явилась она затемно, донельзя злая, наэлектризованная, как струя тока в оголенном проводе. Зашвырнула сумку, сбросила сапожки и, ни слова не говоря, скрылась на кухне. Там она что-то уронила, раскокала – звон был такой оглушительный, жалобный, фарфорово-стеклянный, что я не утерпел и заглянул на кухню. На полу белели крупные осколки – сразу и не поймешь, что разбито. А Даша, стоя у плиты, чиркала и ломала спички, одну за другой, и почти все содержимое коробка было уже изломано ею.

– Ну? – осторожно спросил я – осторожно, чтобы не растревожить в ней это убийственное скопление электричества. – Что разбила?

– Отстань! – не оборачиваясь, неожиданно резко и грубо сказала жена – неожиданно, потому что подобного за ней не водилось, и сломала еще одну спичку. – Прости, – уловив затылком мое изумление, тотчас поправилась она. – Хочу чаю. Только руки вымою – и чаю…