– Ты точно живой? – испуганно спросил Хосе, вблизи рассмотрев сына тумана… и все же подставляя плечо, не пугаясь перемен.

– Мне бы хоть сухарь съесть, – пожаловался Кортэ. – А лучше селедочку. Морскую, в таком рассольчике, чтобы покрепче. И вина яблочного – ну, сидра. Рапиру забери. Тяжеленная, вот дрянь…

Жалуясь и перечисляя блюда несбывшегося завтрака, Кортэ вполз на берег и растянулся ничком, отдыхая. Дождался, пока сердце отвыкнет спешить, вспомнит: оно досталось нэрриха, существу чрезвычайно выносливому… Отдышавшись и придя в себя, Кортэ еще немного полежал, уже молча, перевернувшись на спину и глядя в небо. Зрелище вызывало тревогу, растущую так же стремительно, как штормовая, немыслимая в долине, туча.

Тьма небесная заходила от гор – вроде сразу со всех сторон! – и накрывала, пожирала спокойный день. Безветрие ощущалось вязко-зловещим, как обманный покой натянутой тетивы, и фальшивым, как улыбка отравителя.

– Ноттэ давно ушел? Знаешь, куда?

– Там площадка в скалах, развалины и ручей, а еще…

– Пошли. Быстро, что замер? Плечо подставляй, неженка. Бегом! Молчи, тебе дорогу показывать надо, а вдобавок тащить меня.

Хосе прикусил губу и старательно исполнил все указания, не думая обижаться на грубоватую их форму. Нэрриха хромал и шипел, снова злясь на свое бессилие, на сводящую ноги судорогу, на крупность своего тела, тщедушность гвардейца и сложность тропы.

Туча летела и скручивалась, как оборванный бурей штормовой парус. Обгоняя ветер, она выпускала в разные стороны растрепанные клочья сизых клякс. Каждая жирела и делалась новой громадою тьмы. Когда Хосе добрел до щели в скалах и стал протискиваться по узкой тропе, небо почернело целиком, и первые огромные капли запятнали камни. Ветер завыл, сметая мусор и поднимая его во вьюны смерчей, и хлестко бросая в лицо. Вот уже на воде озера закачались канатами смерчи покрупнее, словно туча встала на якоря, дотащив всю тьму свою и злобу до избранного порта… И Кортэ вовсе не хотелось знать, какой груз сокрыт в тучевом брюхе.

Внезапные сумерки ложились на остров всё тяжелее, небо словно проминалось чашей тьмы, вытесняя из долины само воспоминание о солнце. Кортэ рвался вперед, ругался и сам себя едва слышал: в озеро сплошным потоком падал ливень, его стена надвигалась, мчалась, опережаемая шумом – и наконец, накрыла остров!

Кортэ и Хосе были вынуждены остановиться и переждать хотя бы первый удар водяного шквала. Сын тумана слепо вскинул к небу залитое дождем лицо. Его родной ветер не относился к числу ласковых и слабых, но стонущее и рычащее чудовище, посетившее долину теперь – оно было непостижимо даже для дара нэрриха. Оно металось, не имея постоянного направления, сплетало струи разных воздушных потоков и, питаясь силой всех, бушевало с растущей, какой-то безграничной яростью.

– Вперед! – прокричал Кортэ, не слыша себя, и толкнул Хосе, ощутимого в водопаде дождя лишь рукой и боком – через прямое касание.

Гвардеец послушно зашагал, спотыкаясь, но так же старательно принимая на свое костлявое плечо вес тяжелого тела нэрриха.

Кортэ рычал и рвался, проклиная бессилие. И – обман. Он уже знал, что обманут, что Ноттэ ему и вообще всем солгал страшно, непоправимо. А еще – сам сын заката тоже оказался кем-то обведен вокруг пальца… Потому что происходящее сейчас светопреставление никак не похоже на ожидания, пусть самые худшие. Жуть в душе растет, вскармливаемая ударами молний, страх душит в тисках непонимания: что же затеял Ноттэ? По своей ли воле он разбудил дикую силу ветров, столь могучую и неуправляемую? Как решился, и способен ли теперь хотя бы сберегать людей и спасаться от ярости стихии? Ведь шторм ревет так зло, так – голодно…

То, что копилось в душе, не было вопросом и не требовало ответа. Кортэ брел, рвался – и вовсе не желал узнавать нового и тайного. Он желал простого: завершения кошмара. Он желал увидеть Ноттэ, пусть потрепанного, лишь бы целого. Живого.

На краткий миг Кортэ показалось, что внутри черепа нечто лопнуло – и саму голову разнесло вдребезги. Слух отказал, глаза будто выдавило… затем пришло понимание: ветер стих.

То, что копилось в черноте нарыва бури, наконец вызрело – и с хрустом прорвалось в мир. Нестерпимо сияющий столб связал пуповиной небо и скалы, он был так ослепителен, что выжигал сознание одинаково при закрытых и открытых глазах! Столп сияния гудел в оглохших ушах, отдавался эхом в костях, болью тёк по коже – и не было конца огненной пытке. Нэрриха последним усилием оттолкнул Хосе к скальному боку и прикрыл собой, не сознавая уже ни смысла своих действий, ни их успешности. Водоворот слепой тьмы скручивался все туже, додушивал рассудок. И вот – настала тьма бессознания…

Когда Кортэ очнулся, вода текла по отвесной скале устало и неторопливо, редкими струйками добавлялась в бурливые потоки, поднявшиеся выше коленей. Облако над головой таяло еще стремительнее, чем до того явилось. Ветер затаил дыхание, лишь дождь еще сеялся – мелкий, как маковые зернышки, ласковый, готовый расцветить синь небес радугами: солнце-то уже улыбается, поверило в свои силы, отстояло исконные права дня – царить в мире в установленный срок…

– Что это было? – прошептал Хосе.

– Не ведаю.

Кортэ ответил – и только тогда поверил, что живет, что действительно способен ощущать тело, что кошмар не привиделся в бреду, не уволок в небытие и даже – рассеялся.

Сын тумана встал, цепляясь за неровности скалы.

– Грохнуло-то как, по сю пору в глазах круги… – запоздало ужаснулся Хосе и раздумчиво добавил, слепо моргая, не спеша подниматься на ноги: – Зеленые. И желтые. Вон как они играют. Ничего не видать.

– Скоро пройдет, – обнадежил нэрриха, чье зрение уже восстановилось. – Молния ударила совсем рядом, только я-то прежде думал, молнии тоньше нитки, а эта было – колонна, пойди обхвати. Вставай, Хосе. Надо.

Сын тумана бережно поддержал своего ослепшего проводника под локоть и потащил вперед, шатаясь и шипя, но не допуская промедления. Благо, узкая щель тропы не позволяла сомневаться в выборе направления. Мутный поток постепенно делался мельче и спокойнее, и когда тропа достигла высшей своей точки, иссяк. Кортэ остановился и хмуро глянул вниз, на клочья тумана, невесть откуда явившиеся, заслонившие вид. Густые: тропка скользнула вниз и быстро сгинула в белесом киселе. Сделалось окончательно глухо и жутко. Нэрриха спускался по крутому уклону на ощупь, вслушивался в слабое далекое журчание воды, в плеск капель.

Постепенно прибавился новый звук, сперва невнятный, но растущий. Плакала женщина, и голос был знакомый, а если вслушаться – так и наверняка тот самый.

– Очнись же, – постанывала плясунья, затихала и снова начинала повторять те же слова, иногда добавляя: – Мама, ну как же так… Что же это? Мама… Очнись же!

Кортэ не стал тратить время на размышления: то ли поднимается туман, то ли тропа под него подныривает. Лишь отметил с облегчением, что самая густая муть остается вверху. Уже можно различить ближние камни, выпирающие ребра скал, у их основания – небольшую часть площадки, залитой водой и превратившейся в озерко. А вот и плясунья: сидит на последних пологих ступенях тропы, за крупным обломком скалы. Энрике лежит рядом ничком, голая спина смотрится жутковато – словно её обожгло.