– В городе чума, – почти нехотя сообщил Кортэ. – Это полностью вина Эо. Сделанное одним нэрриха должен исправить другой, так я понимаю. Ноттэ пообещал людям помощь.

– Но я-то не Ноттэ, я никому помощи не обещал, – задумчиво повел бровью сын шторма, покосился на Кортэ и усмехнулся. – Малыш, я не исчадье бесовства и не святой, проживешь с моё, сам поймешь: то и другое запросто меняется местами в памяти людей в зависимости от обстоятельств и выгоды… Потому не просят – не лезь и не делай, таков непреложный закон жизни. Его следствие: просят – создай условия и укажи путь, но не проходи его за других Не кипи, малыш. Ноттэ пообещал, значит, я навещу город и поговорю с людьми, даже объясню, как можно изгнать чуму. Это несложно сделать, куда труднее – уговорить… Но дела людей не важны. Полагаю, второй и главной просьбой Ноттэ был ты сам. Раз он тащил с собой младшего, значит, желал пристроить в ученики. Это я тоже обдумаю.

Кортэ ощутил, как мир без всякого танца выворачивается наизнанку. Для него, живого, пустота посмертия вдруг стала яркой и явной, выбила почву из-под ног, подвесила на ржавом крюке отчаяния! Происходящее теперь, без громов и молний – непостижимо и отвратительно. Ноттэ нет поблизости, а Оллэ противоестественно жив, на его плечах лохмотья рубахи сына заката. Именно одежда друга на чужом теле смотрится жутко, создает понимание окончательной безнадежности. Но ещё страшнее слова старшего из нэрриха, его поведение: безразличный взгляд, скользнувший без задержки по трупу старухи-цыганки. Спокойствие, неготовность помогать людям и приятие «оплаты за обучение» в форме, о которой и подумать – больно.

– Где Ноттэ? – повторил сын тумана, внятно и зло выговаривая каждый звук.

– Разве ты не знаешь самого простого правила? – удивился Оллэ, зачерпнул из углубления в камне остатки схлынувшей воды, напился, ещё раз умылся. – Нэрриха не может позвать в мир подобного себе, тем более нэрриха не вправе окликать и тянуть того, кто прошёл через насильственную смерть, закреплённую изъятием раха. Сверх сказанного… Вон лежит старуха цыганка, я чую в ней тьму, поскольку недавно находился у грани бытия. Тьма – не пустой звук, она способна создать искажение, именуемое проклятием. В нашем случае проклятие прямо вплетено в нити раха и стало роком для Ноттэ.

– Опять Эо, – поморщился Кортэ.

– Похоже, – легко согласился Оллэ. Похлопал ладонью по бедру, словно подбивая стопку мыслей. – Так, так… Картинка ясная и неприятная. Старуха прокляла Эо, его уничтожил Ноттэ. Далее: сын заката неизбежно впитал всё, что имелось в чужом раха. То есть он приобрел и часть меня с моими подсказками, и тьму души Эо, и даже отзвук проклятия старухи, нацеленного в Эо. Рвать раха – то еще занятие, опаснейшее. Но ему требовалась сила, вся сила… И еще – он спешил. Если бы толком подобрал людей и тщательно разделил пряди принятой силы, взывание к сердцу ветров далось бы сравнительно малой жертвой: Ноттэ пришлось бы сгинуть на положенный для его опыта срок при сохранении возможности вернуться в мир людской, пусть и нескоро. Но старуха – вот она, чернее уголька, выгорела дотла, расплачиваясь. И Ноттэ… Увы, он там, откуда вытащил меня. Что делать, сын заката был самым упрямым из моих учеников. Он не желал принимать жизнь такой, какова она есть на самом деле. Глупо идеализировал людей и безжалостно терзал свою душу. Я пытался объяснить, но слушал он лишь то, что полагал верным… Мы расстались без взаимопонимания. Я боялся за него уже тогда.

Оллэ снова поглядел прямо на сына тумана, Кортэ ответно всмотрелся – и кажется, наконец разобрал в блеклой голубизне взгляда Оллэ настоящее, неподдельное огорчение, и даже усердно спрятанную, но все же прорвавшуюся вовне, душевную боль. Стало чуть меньше поводов душить новоявленного Оллэ голыми руками.

– Прости, малыш, но я давно утратил детские заблуждения в отношении людей, – усмехнулся Оллэ. – Да, я советую и помогаю. Но не допускаю их слишком близко. Люди чем-то похожи на рыбу. Молодые – свежие и еще живые, а с возрастом протухают, продолжая смердеть и глупеть. Все эти вдохновенные проповедники и короли, готовые нести стране перемены, ученые-бессребреники и купцы-добродеи… Прости. Ты тоже молод и пока что…

– Не сгнил, как некоторые, – отчеканил Кортэ, развернулся и пошел прочь на негнущихся ногах. – Вы обязаны ему жизнью. Вы, это самое меньшее, должны исполнить его замысел. Время не терпит, в городе умирают люди. Хосе!

Гвардеец выглянул из-за скалы и спустился к площадке. Он сразу увидел старуху, и слезы потекли по его лицу двумя сплошными дорожками. Человеческие горькие слёзы…

Сын тумана смотрел – и ощущал, как в душе медленно, со скрипом, ослабевает некая нить, тем самым даруя право еще немного пожить, не становясь бочонком пороха, до которого доползла змея запального огня.

Хосе плачет, и потому ещё можно дышать, контролировать гнев и исполнять главное. Нить рассудка не сгорела, не порвалась, не уронила весь мир – в черное безумие исступленной ярости. Очень важно смотреть на Хосе, на человека, не берегущего свое сердце. Душа Хосе не огорожена стеной законов жизни и ядовитыми оборонительными рвами опыта, пусть и много раз проверенного.

– Похорони её на берегу, – стараясь говорить внятно, велел Кортэ. – Хорошо похорони, по обычаю. Прочти молитву, какую вспомнишь. Впрочем, глупости, что это я? Энрике поможет. Вы, главное, берегите девочку, ей и так тяжело. Ждите меня, я постараюсь вернуться, как только исполню дело.

Гвардеец молча кивнул, заморгал, прогоняя слезы, шагнул в сторону и замер, пропуская обоих нэрриха. Кортэ пошел вперед, стараясь шагать ровно. Стало слышно, как позади размеренно шлепает по лужам Оллэ. Если позволить себе злиться – так тогда уж иное влезет в голову. Старший нэрриха издевается и специально идет медленно, выказывает неуважение и к самому Ноттэ, даже к его памяти…

Кортэ прикусил губу, слизнул кровь. Сознание напрочь отказывалось поверить, что сына заката нет, и тем более – что его нет теперь и не будет позже, что он ушел – насовсем! Кортэ охотно потакал слепоте разума, прятал боль подальше и отгораживался от неминуемого пустыми надеждами. Вдруг да обойдется! Может, Оллэ не прав, он ведь не Бог и даже не старший – то есть не отец ветров. Он даже не человек! Оллэ – такая же прядь раха, такой же двуногий ограниченный ублюдок, как и ты сам… Кортэ скрипнул зубами и заставил себя разжать кулаки. Не время злиться, не время даже скорбеть.

Единственное, что сейчас важно – это исполнение дела, которое было главным для Ноттэ. Надо приложить ещё больше сил, найти их в себе и отдать – и тогда дело сбудется, и исполнение замысла сына заката докажет: Ноттэ не ушел насовсем. Его намерениями сберегаются жизни людей и даруется благо долине, его самого пока нет здесь, но, может статься, он осилит обратный путь. А вот если не исполнить заветного дела, если не пересилить себя, людей и Оллэ…

– Мы спешим, – не оборачиваясь, уточнил Кортэ. – Сын заката обещал, что до темноты чума покинет город и долину в целом.

– Обещал? – вроде бы усмехнулся Оллэ.

– За вами долг, за мной право стребовать его, – рявкнул Кортэ, не в силах избежать упреков и сохранить ровный тон. – Или еще кто-то из ваших учеников явился спасать вас? Они же умные, они знают закон жизни, они не прибежали помогать, ведь вы – не просили. Оттуда не просят.