– Ловко ты уел меня, – не расстроился Оллэ. Чуть помолчал и добавил иным, почти извиняющимся, тоном: – Не кипи. Мне больно, признаю. И я, конечно, попытаюсь исполнить то, что следует. Но пойми: люди не оценят. Они даже скорее всего не позволят спасти себя. Собственно, к тому и готовлю тебя…

Кортэ оглянулся, лишь теперь одним взглядом смог вобрать всю картину. Гладкую площадку, созданную невесть когда для танца, тело старухи, двух мужчин, поддерживающих друг друга и в стороне – Лупе, похожую на хрупкий цветок в этом аду… Девушка глянула прямо в сердце сына тумана и боль сделалась непосильна… глаза защипало. Кортэ виновато развел руками – извини, ты была права, всё плохо. Девушка закашлялась, всхлипнула – и неожиданно резко, сухо рассмеялась.

– Эй ты, здоровяк, бесстыдно укравший чужую жизнь по доброте дона Ноттэ! – выкрикнула она в настоящей манере площадных цыганок. – Иди, иди, нет тебе места в этой долине. А я и больше скажу: нигде нет, бездомный ты. Слышишь? Сам сжег дом и сам в себе несёшь пепел его, горький во веки веков.

– Ясно… Значит, скоро доберёмся до прямых проклятий? – усмехнулся Оллэ, останавливаясь и не оборачиваясь. – Я не виноват в том, что приключилось. Я следствие, но не причина.

Кортэ вдруг понял, что шел он долго, а от Лупе по тропе удалился на несколько шагов, усталость играет с телом злые шутки… А боль не щадит рассудок. Иначе с чего взгляд сосредоточенно обшаривает скалы в поисках годной рапиры? В душе вдруг шевельнулся страх: показалось, что сейчас очередной нэрриха вздумает заткнуть рот несносной плясунье, совершенно не понимающей, кому надо говорить правду, а от кого лучше отвернуться, сберегая покой и даже жизнь.

– Я не проклинаю, никогда, – тряхнула головой Лупе. – Но тем, кто норовит весь мир затмить собой, проклятия и не требуются. Ты уже проклят, собою же. У тебя не будет настоящих учеников, если не переменишься. У тебя уже нет друзей, славный дон. И умрешь ты, и глаза тебе не похороненному выклюют вороны, и…

– Лупе, – ласково попросил Энрике, сел рядом, гладя темные волосы. – Не надо, пусть его. Бог велел прощать.

– Пусть здоровяк сам себя простит, – упрямо вскинулась плясунья. – И себя, и прочих, кого лишил права оправдаться. Тоже мне… Из-за этого прыща мы рвали душу? Из-за него мама не пожалела себя?

– Лупе, не так: нас попросил Ноттэ, – тихо уточнил Энрике.

Девушка судорожно всхлипнула, кивнула и отвернулась. Кортэ отвернулся и снова побрел вверх по тропе, удивляясь тому, как быстро сохнут камни. Утренний шквал прошел и сгинул, словно его и не было. За спиной похрустывают камешки под ногами спутника. И, если на миг забыться, можно почти поверить: это на самом деле Ноттэ, только он слишком сильно переменился и пока что не вспомнил себя, ведь клубки разных раха сплелись и перепутались, пойди их разбери – чужие нити души, силы и опыта…

– Его совсем нельзя вернуть? – ещё раз спросил Кортэ.

– Узнаю упрямца, втравил вас в дело обманом. Никого не пожалел ради мифического общего блага, – невесело усмехнулся Оллэ. – Малыш, этот храм давно заброшен не только потому, что у людей переменилась вера. Слишком высока плата за обращение к сердцу отца ветров. Мало кто решался беспокоить его, даже в крайней нужде. На моей памяти это – первый случай зова в полную силу, если уж говорить по чести и без натяжек.

Кортэ промолчал, ненадолго замер в высшей точке тропы… и быстро ссыпался к озеру, не считая ссадины и не заботясь о сбережении рясы или кожи под ней. На дальнем берегу гарцевали верховые в форме гвардии. Едва заметив Кортэ, замахали ему руками, тотчас опомнились – и торжественно отсалютовали оружием. Стало чуть теплее на душе: Гожо добрался до города и исполнил то, что казалось невозможным…

Вечером болезнь покинула Тольэс.

Чума ушла, изгнанная людьми, всеми вместе. Именно так: люди объединились, к немалому удивлению Оллэ, который сообщил условия и заранее – по лицу было видно – вложил в уста людских вождей отказ от предложенной помощи. Еще бы! Как и в долине, где снисходил к людям огонь, следовало молиться хотя бы двум, а лучше трем разным именам бога, соединив помыслы в главном и на время отказавшись от распри. Но там, где ежегодно рождается огонь, людям помогают традиции, там праздник вершится так давно, что к общей молитве привыкли, сочтя её особенностью одного-единственного места, малой уступкой во имя чуда… Как повторить подобное здесь, договорившись в один день и заранее зная: каждому придется позже рискнуть головой, отвечая за ересь своего решения, за прямое потворство чужим грехам. Маджестик именно так и скажет, и не он один. Но – люди договорились, с виноватым недоумением рассматривая Оллэ, того, кого не звали и не желали видеть на месте, мысленно отданном Ноттэ.

Даже багряные явились и смотрели на действо, сильно потрепанные, но настроенные непостижимо мирно. Они взирали на своего недавнего врага Кортэ так странно и пристально – что и не понять, то ли вот-вот в спину выстрелят, то ли попробуют заговорить и даже примириться.

Закат был тих и хрустально-ясен, фиолетовое небо лучилось тайным светом, мирза Абу и его люди кружились без конца в монотонном танце приверженцев южного ордена. Вращались, обратив ладони к небу и прикрыв веки, чтобы во имя божие зачерпнуть благодать и отдать миру. Гранд Факундо подпевал хору служителей Башни свистящим шепотом неокрепшего голоса. Оллэ стоял в середине площади, обратив лицо к родному ветру – и вокруг его тела постепенно свивался легкий кокон кругового воздухотока, обозначенный едва различимым серебром тумана.

Потом голоса смолкли, движение иссякло, сын шторма улыбнулся своему ветру и обернулся к герцогу.

– Вот и всё, я избыл долг. Чумы нет более в долине, и долго недуги людские не решатся сюда заглянуть, – сказал он. Чуть поклонился и глянул на Кортэ. – Пошли, новый ученик. В этом городе больше нет дел для нэрриха.

Бледно-голубые глаза старейшего нэрриха были спокойны и грустны. Кортэ вздохнул, без злости рассмотрел рослого сына шторма, живую легенду для всех детей ветра… Сейчас, когда иссякла самая острая первая боль утраты, право стать учеником Оллэ окрыляло. Немногим он предлагал подобное. Сам – вопреки привычке ждать чужих просьб и не выказывать внимания. Еще бы, нэрриха с опытом, едва ли достижимым для иных в обозримое время…

Кортэ вздохнул, погладил заплетенную в мелкие нарядные косички гриву вороного Сефе. Всмотрелся в грустный конский глаз, выворачивающий мир в иную форму, где большое делается крошечным, а малое – огромным… Хотя весь мир – он таков, пойди пойми, как выглядит на самом деле. Сплошные вопросы в нем и никаких ответов. Или хуже, как сегодня: сплошные ответы, которые вовсе не хочется знать… И в которые не стоит верить!

Ноттэ был прав. Нет, не так: Ноттэ прав. Нет заведомо правильных решений и однозначных оценок. Может, весь замок герцога мал, а розовая закатная звезда – песчинка в небе – огромна?

Кортэ усмехнулся, чувствуя себя окончательным дураком и не испытывая огорчения по указанному поводу.

– Рыжего коня по кличке Чёрт от имени Ноттэ передаю мирзе Абу с условием, что лучший его жеребенок будет подарен герцогу, я так хочу. Иного имущества у нэрриха Ноттэ не было, значит, и раздаривать больше нечего. Я свободен и могу заняться своими делами… То есть я не свободен и намереваюсь исполнить еще одно обещание, ведь сам Ноттэ не может это сделать… пока. Я всей душой благодарен за приглашение, но не стану у вас учиться, о мудрый сын шторма. Простите, мне некогда, – пожал плечами Кортэ, разбирая поводья и усаживаясь в седло. Сверху оглядел площадь. – Красивый город. Обязательно вернусь, здесь ветру дышится легко.