Боль настигла Зоэ внезапно и оказалась сокрушительной, рушащей мир… А ведь начинался день так светло, так мирно… Вион разбудил до зари, обозвал соней и велел собираться. Он принес в охапке и бросил на кровать невесомые и несусветно дорогие платья, шелковые, превращающие танец – в полет и сплошную красоту. Зоэ завизжала от восторга, с ахами и охами выбрала лучший наряд – синее неба, с золотым узором и пояском, расшитым каменьями. Явились слуги, почтительно помогли одеться и подали украшения, и снова не было сил удержать восхищение, перебирая длинные золотые цепочки с монетками и крошечными бубенчиками, звучащими при каждом шаге на сто веселых голосков…

Карета уже стояла в парке, и сама королева, зевая и кутаясь в бархат плаща, поцеловала Зоэ в макушку и пожелала удачной дороги.

Подушки пахли травами и ароматическим маслом. Рессоры чуть поскрипывали. Конский топот звучал ровно, успокаивающе. Зоэ рассмотрела узор платья до последнего стежка, до самой малой бусины. Принялась считать деревья у дороги, забравшись с ногами на диван – задремала. Сон пришел узорный и яркий, как вышитая подушка под щекой. Сон баюкал и лелеял, покачивал бережно, легко…

Пока не обратился в единый миг – кошмаром. Да таким жутким: ни проснуться, ни переменить страшного, длящегося вопреки воле. Начиналось всё вполне даже неплохо: незнакомая молодая плясунья, красивая и совсем не злая, к тому же и не пустотопка – вершила танец. Смотрела на мужчину и горела золотой радостью сердца, потому что первый раз в жизни верила, что этому человеку нужна она сама, какая она есть, что в его взгляде живет отсвет домашнего доброго огня, а не дикое пламя жажды и самовлюбленности. Плясунья кружилась, вскидывала руки и раскрывала миру широкие объятия, а после прижимала ладони к груди, лелея свое незримое счастье, чтобы гореть и греться, восхищать любимого и улыбаться солнцу.

А потом что-то сломалось в танце, солнце вздрогнуло – и кануло во тьму… Грохот мира, разбиваемого неведомой бедой в мелкие осколки – навалился, сделался ужасен! Осколки ощетинились сплошной угрозой. Опасные и острые, они ранили душу Зоэ в кровь и разлетались во все стороны, неся гибель. Мертвенная синева вспыхнула и заполнила тьму, не делая её – светом…

Тишина натянулась похрустывающим пологом, готовым лопнуть от напряжения. Тишина была вроде склепа: темная, невозвратно страшная. Зоэ ужаснулась неправильности сна, вскинула руки и попыталась раскрыть на ладони хоть малый лепесток огня – но танец не пожелал народиться и вмиг угас. Безветрие вынуждало Зоэ висеть в пустоте, со скрипом покачиваясь на крюке ржавого ужаса… Девочка прикусила губу и попробовала вырастить новый огонек надежды, и снова не справилась. Поражение отдалось во всем теле болью…

Зоэ упрямо зашипела: сдаваться совершенно невозможно! Ну кто за неё заступится в мире, вывернутом наизнанку, оглохшем от своей пустоты? Никто… Раз так, и плакать не для кого. Просить – не у кого. Не пожалеют, не заметят даже. Надо самой выбираться. Как однажды, в темной бочке, ужасающей куда сильнее, чем сама смерть. Правда, тогда спас Ноттэ, родной человек, пусть и не совсем он человек, и вовсе не родной по крови… Но разве эти мелочи – важны?

Зоэ снова билась о проклятущие мокрые доски, задыхалась знакомым ужасом последнего дня, чувствовала ссадины на ладонях. Ноздри затыкала затхлость, и тлен першил в горле. Лишь в одном была разница: вернувшись в самый страшный день своей короткой жизни, нынешняя Зоэ твердо верила: этот день – не последний! Будут и солнце, и ветер, и надежда. В яви – будут. И здесь, во сне – тоже, если она выдержит, если переупрямит… Так что надо верить, надо снова и снова выращивать цветок огня на ладони.

Очнулась по-настоящему Зоэ лишь на закате. Открыла глаза и сразу поняла, что вечер и что – явь. Рядом сидел, тревожно нахохлившись, Вион. Держал за руку и уговаривал не плакать. Копыта коней отбивали мерный, спокойный ритм. Далекое море дышало терпким западным ветром. Рыжие блики небесного огня шевелились на изломах узорных стекол кареты.

– Ты кричала, а я ничем не мог помочь, – огорченно отметил нэрриха.

– Я справилась. Не сгинула, – бледно улыбнулась Зоэ. Погрустнела и добавила: – Только что-то ушло из мира, на душе так пусто… Совсем.

– Совсем? – возмутился Вион. – Ты это брось! Вот ещё, глупости… Редкая плясунья может похвастаться тем, что в её волосах запуталась прядь живого ветра. Что она едет к морю, встречать новорожденного сына старших ветров, что ей не отказано в праве назвать его родней людей и самой тоже породниться с ветрами.

– А что это изменит?

– Многое, – задумался Вион. – Нэрриха не участвуют в войнах против страны и короля, в чьих землях живет семья молодого сына ветра. Мы не отказываем в просьбах тем, кто позвал и принял в семью одного из младших. Мы остаёмся жить в городах этой страны и без боли в душе смотрим на танец, потому что он – не фальшивый. Это очень много. Поверь.

– А что скажет королева?

– О, Изабелла первая назовет тебя уже не куколкой, а взрослым состоявшимся чудом, – подмигнул Вион. – Война с Тагезой закончится, не начавшись, на условиях Изабеллы, если все получится. Пока ты и твоя семья в Эндэре, никто в самом нездоровом уме не осмелится косо глянуть на эти земли. Ну, разве сама Эндэра полезет в драку… Видишь ли, доброта ветров имеет одно ограничение. Если страна, именуемая колыбелью, нарушит мир, обязательства будут исчерпаны.

– То есть я – важная куколка, совсем королевская, – без радости уточнила Зоэ. – Вот так… А я поверила, что Изабелла почти что любит меня.

– По-королевски, – кивнул нэрриха. – Не думай о ней дурно. Иные бы упекли тебя в закрытый замок или даже глубокий подвал, сберегая свое влияние. Или отдали Башне, выторговав несметные сокровища и баснословные привилегии. Из тебя взялись бы лепить такую же плясунью, как та, с площади. Я видел, она была холодная как змея, она превратила танец в способ сытой жизни под защитой у патора и его людей.

– Ужасно, – поежилась Зоэ. Снова вспомнила свой кошмар и натянула одеяло до глаз. – Вион, я во сне видела чей-то танец, он кончился дурно. Что бы это значило?

– Как именно – дурно?

– Ветер с моря погасил огни… пустота лопнула болью, – нахмурилась Зоэ, пробуя словами передать ощущения, смазанные и невнятные, полустертые пробуждением.

– Я тоже ощутил ветер с моря, – кивнул Вион. – Он мне не чужой… и он стал наполненным. Мне захотелось скакать без оглядки на восток. Словно там есть новое и важнейшее в жизни.

– А что важно для нэрриха?

– Опыт, развитие, – нахмурился Вион. Пожал плечами и улыбнулся. – Спи. Я тебя не брошу. Ты тоже новое и важное, тебя уважает Ноттэ, а скоро явится молодой нэрриха и назовет тебя сестрой. Это большой день для Эндэры.

– Ха, вот ещё, – Зоэ сморщила нос, пряча щекочущую горло гордость.

Сон вполз под прикрытые веки, как ласковая кошка под бок, сон был теплый и ничуть не опасный. Через бархатную ночь летел мотылек-невидимка, и было ему одиноко, и пришлось бы совсем плохо, если бы не нашёлся для него цветок ладони. Мотылек с сухим шорохом упал на ладонь. Он казался бесцветным, его обтрёпанные крылья растеряли перламутр пыльцы и были много раз надорваны по краю. Зоэ пожалела беднягу и усадила в волосы, сочтя украшением хоть и неказистым, но живым и приятным. На душе стало легче, а сон расцвел. Неведомый прежде юго-восточный ветер летел, любовался волнами, подбрасывал белую соль пены и гладил спины чаек. Пел о радости, звал играть… Голова кружилась от волшебного ощущения праздника, готового следовать повсюду за своей плясуньей.