«Это ваша подруга Сьюзен Таубес?»

«Да, – ответила Сьюзен, – вне всякого сомнения, это она».

Мужчина опустил занавеску. В комнате стоял стол, на котором лежали документы, которые Сьюзен должна была подписать. Ее рука дрожала так сильно, что она не могла держать ручку. Она собралась, взяла себя в руки и поставила подписи. Нас вывели.

По пути к машине Сьюзен заметила: «Значит, эта глупая женщина все-таки это сделала»[820].

Супруги Таубес уже давно разошлись, хотя официально развелись только в 67-м. Якоб вернулся в Европу, где прожил до конца жизни. Как и было описано в романе, их брак, основанный на философской идее свободной любви, закончился полной катастрофой. Если не говорить о чисто философской стороне вопроса, то иногда поведение Якоба было странным и временами ужасным, он, например, заставлял жену забираться на крышу их дома на Верхнем Вест-Сайде и выть на полную луну.

«В 60-х, во время сексуальной революции, – рассказывал их сын Итан, – люди много чего себе позволяли, но в их поведении не было никакой философской подоплеки, а вот у него она была – он хотел освободить людей, искупить их грехи через грехи». Якоб помог Маркузе напечатать свой труд «Эрос и цивилизация», но вот высвободить эротическую энергию в своей собственной личной жизни оказалось не так просто. «У него было биполярное расстройство, – рассказывал Итан. – Он был не в состоянии себя контролировать. Он переживал и срывался по любому поводу. Любая мелочь казалась ему катастрофой. Крошки на полу – катастрофа. Плохие манеры – тоже катастрофа»[821].

Сьюзен Таубес также жила в Европе и периодически работала в Колумбийском университете. Их дети, Таня и Итан, учились в разных интернатах. Сексуальный антиномизм был для нее далеко не только философской концепцией (какой бы исторически или интеллектуально обоснованной она ни являлась), а вопросом главным образом эмоциональным. «Мне кажется, что моя мать была романтиком, сердце которого разбили, – говорил Итан. – Она любила своего мужа, который спал с кем попало». После того как супруги расстались, у Сьюзен были любовники. Незадолго до своей смерти она провела три месяца в Будапеште, где у нее был роман с венгерским писателем Дьёрдьем Конрадом.

Хотя в самоубийстве Таубес Зонтаг винила Дьёрдья Конрада, Итан считает, что «это уж слишком». Другие во всем винили рецензию в Times. Но еще в школе люди уговаривали ее улыбнуться. Сьюзен Таубес задолго до этого пребывала в отчаянье и пыталась покончить жизнь самоубийством. Точно так же как и Зонтаг, Таубес часто была не в состоянии видеть, правда, в ее случае совершенно буквально (она была практически слепой и не могла перейти улицу без посторонней помощи). Таубес была слепа и в метафорическом смысле: она не видела, не понимала последствий собственных действий на близких ей людях – своих детях и родителях. «Все было очень мрачно, – вспоминал Итан Таубес. – Ее родители были живы, и мне было очень больно видеть, как люди, которым уже за 70 лет, плачут. Сьюзен [Зонтаг] была просто убита».

Страшившаяся депрессии и творческого провала, Зонтаг действительно была в ужасе от смерти подруги. «Я не хочу стать неудачницей, – писала она в 75-м. – Я хочу быть одной из тех, кто выживет. Не хочу быть Сьюзен Таубес. (Или Альфредом. Или Дианой Арбус.)»[822]. В 1971-м в Израиле умер сошедший с ума Альфред Честер. Спустя пять дней в Нью-Йорке покончила с собой Диана Арбус. Реакция на смерть Арбус подтолкнула Зонтаг на написание эссе «О фотографии».

Незадолго до знакомства с Карлоттой и еще до самоубийства Сьюзен Таубес Зонтаг написала свое последнее за то десятилетие политическое эссе «Некоторые мысли о правильном (для нас) способе любви кубинской революции». Швеции была нужна революция, а Куба показывала то, каким станет будущее.

В декабре 1968 года вместе с Давидом и Бобом Силверсом она вылетела в Мехико. США проводили политику эмбарго, поэтому прямых рейсов не было. Как и Ханой, Гавана была обязательным местом посещения для уважающего себя революционера. Их путешествие было окутано интригами и тайной. «ЦРУ сфотографировало нас, когда мы выходили из самолета», – говорил Силверс. В гаванской ночи Сьюзен возили на встречу с «рыжебородым» Мануэлем Пиньеро Лосада, который учился в Колумбийском университете и в то время возглавлял кубинскую разведку[823].

Десятью годами ранее Бернард Донахью говорил, что политика для Сьюзен означала «сомнительность всех институтов власти и неприязнь любых режимов». Теперь она писала, что исходным пунктом для новых левых является «представление о том, что духовное и политическое искупления – это одно и то же»[824]. Точно так же как и во времена обучения в Оксфорде, ее интересовала эстетика, а не «скучные» вещи реальной политики («дома для людей, пенсии для людей»).

Точно так же как Швеция, Вьетнам (и Карлотта), Куба являлась выражением ее собственного желания улучшиться и измениться. «Здесь вот уже в течение 10 лет после революции многие люди часто не спят, – писала она. – Такое ощущение, что страна находится на каких-то добрых вариантах «спидов». Бессонные и гиперактивные кубинцы создавали «нового человека», о появлении которого она мечтала. Подобные мечты у нее редко «выливались» в красивой прозе. Резкие, рубленые фразы и использование жаргонных выражений свидетельствуют о том, что она пытается выражаться чужим языком:

«Как заявлял Че в известной [статье] «Человек и социализм на Кубе» и неоднократно повторял Фидель, кубинское руководство измеряет успех революции в первую очередь созданием нового сознания и только во вторую – развитием экономической продуктивности, на основе которой строится политическая жизнеспособность страны».

Годом ранее в предисловии к альбому кубинских постеров (о революционной эстетике) она восхваляла героев революции: «Начиная с моего трехмесячного визита на Кубу в 1960 году кубинская революция была мила моему сердцу, а Че и Фидель – героями и примерами для подражания»[825]. Ее описания туманны и не подкреплены фактами. В США, оказывается, «слишком белая, одержимая смертью культура». Кубинцы стали «менее эротичными после революции». Зонтаг утверждает, что «почти все» кубинцы «были безграмотными в момент победы революции», хотя на самом деле в 1960 году почти 80 % населения умели читать[826]. «Одержимые смертью» американцы должны