как выглядит студийный микшерский пульт с многочисленными регуляторами. Рассказ можно мыслить как такой вот микшерский пульт, только с тысячами регуляторов – тысячами точек принятия решений.

Допустим, в рассказе Майку нужно занять денег на операцию сына, и он обращается к своему отцу. Возникает регулятор «Отношения Майка с его отцом». Если они очень близки, получится один рассказ; если они двадцать лет не разговаривали – другой. Писателю предстоит выбрать, куда сдвинуть регулятор. «Сам отец Майка» – еще один регулятор. Отец Майка может быть состоятельным и щедрым – или состоятельным и прижимистым (или бедным и прижимистым – или бедным и щедрым).

В рамках этой модели можно сказать, что у писателя есть два дела: создать регулятор (нащупать точку, в которой Майк задумывает обратиться к отцу и оставить эту точку в тексте), а затем этот регулятор выставить. Писателю предстоит решить, какую из бесчисленного множества версий Майкова отца он желает видеть у себя в рассказе.

И тут позвольте мне слегка подправить метафору. Тот микшерский пульт придуман не для того, чтобы записывать музыку, а чтобы затопить комнату чудесным, насыщенным светом. Каждый сдвиг любого из тысяч регуляторов утонченно меняет качество и силу света. В безупречном рассказе каждый регулятор выставлен именно так, как надо, – ни ярче, ни прекрасней некуда.

В этой модели редактирование – вычитка за вычиткой, микроподвижки существующих регуляторов и введение новых, по необходимости (может, есть своя роль и у Майковой мамы?). Всякий раз сдвигая один из регуляторов на долю дюйма, вы понемножку добавляете всей системе организованности и себя самого, а свет в комнате делается все прекраснее. (Ну, то есть это верно только при хороших решениях. Но поскольку решать нам предстоит еще не раз, мы исходим из того, что в конце концов все наши решения окажутся хорошими.)

Я люблю то, что люблю я, вы – то, что любо вам, а как раз в искусстве вновь и вновь любить то, что нам любо, не просто позволительно: это сущностный навык. С каким пылом способны вы любить то, что любите? Как долго готовы трудиться над чем-то, чтобы все в нем пропиталось вашим бескомпромиссным предпочтением?

Избирательность, избирательность – это все, что у нас есть.

Алеша Горшок

Лев  Николаевич Толстой

1905

Алеша Горшок

[1]

Алешка был меньшой брат. Прозвали его Горшком за то, что мать послала его снести горшок молока дьяконице, а он споткнулся и разбил горшок. Мать побила его, а ребята стали дразнить его «Горшком». Алешка Горшок – так и пошло ему прозвище.

Алешка был малый худощавый, лопоухий (уши торчали, как крылья), и нос был большой. Ребята дразнили: «У Алешки нос, как кобель на бугре». В деревне была школа, но грамота не далась Алеше, да и некогда было учиться. Старший брат жил у купца в городе, и Алешка сызмальства стал помогать отцу. Ему было шесть лет, уж он с девчонкой-сестрой овец и корову стерег на выгоне, а еще подрос, стал лошадей стеречь и в денном и в ночном. С двенадцати лет уж он пахал и возил. Силы не было, а ухватка была. Всегда он был весел. Ребята смеялись над ним; он молчал либо смеялся. Если отец ругал, он молчал и слушал. И как только переставали его ругать, он улыбался и брался за то дело, которое было перед ним.

Алеше было девятнадцать лет, когда брата его взяли в солдаты. И отец поставил Алешу на место брата к купцу в дворники. Алеше дали сапоги братнины старые, шапку отцовскую и поддевку и повезли в город. Алеша не мог нарадоваться на свою одежду, но купец остался недоволен видом Алеши.

[2]

– Я думал, и точно человека заместо Семена поставишь, – сказал купец, оглянув Алешу. – А ты мне какого сопляка привел. На что он годится?

– Он все может – и запрячь, и съездить куда, и работать лютой; он только на вид как плетень. А то он жилист.

– Ну уж, видно, погляжу.

– А пуще всего – безответный. Работать завистливый.

– Что с тобой делать. Оставь.

И Алеша стал жить у купца.

Семья у купца была небольшая: хозяйка, старуха мать, старший сын женатый, простого воспитания, с отцом в деле был, и другой сын – ученый, кончил в гимназии и был в университете, да оттуда выгнали, и он жил дома, да еще дочь – девушка гимназистка.

Сначала Алешка не понравился – очень уж он был мужиковат, и одет плохо, и обхожденья не было, всем говорил «ты», но скоро привыкли к нему. Служил он еще лучше брата. Точно был безответный, на все дела его посылали, и все он делал охотно и скоро, без останова переходя от одного дела к другому. И как дома, так и у купца на Алешу наваливались все работы. Чем больше он делал, тем больше все на него наваливали дела. Хозяйка, и хозяйская мать, и хозяйская дочь, и хозяйский сын, и приказчик, и кухарка, все то туда, то сюда посылали его, то то, то это заставляли делать. Только и слышно было «Сбегай, брат», или: «Алеша, ты это устрой. – Ты что ж это, Алешка, забыл, что ль? – Смотри, не забудь, Алеша». И Алеша бегал, устраивал, и смотрел, и не забывал, и все успевал, и все улыбался.

Сапоги братнины он скоро разбил, и хозяин разбранил его за то, что он ходил с махрами на сапогах и голыми пальцами, и велел купить ему новые сапоги на базаре. Сапоги были новые, и Алеша радовался на них, но ноги у него были все старые, и они к вечеру ныли у него от беготни, и он сердился на них. Алеша боялся, как бы отец, когда приедет за него получить деньги, не обиделся бы за то, что купец за сапоги вычтет из жалованья.

[3]

Вставал Алеша зимой до света, колол дров, потом выметал двор, задавал корм корове, лошади, поил их. Потом топил печи, чистил сапоги, одежу хозяевам, ставил самовары, чистил их, потом либо приказчик звал его вытаскивать товар, либо кухарка приказывала ему месить тесто, чистить кастрюли. Потом посылали его в город, то с запиской, то за хозяйской дочерью в гимназию, то за деревянным маслом для старушки. «Где ты пропадаешь, проклятый», – говорил ему то тот, то другой. «Что вам самим ходить – Алеша сбегает. Алешка! А Алешка!» И Алеша бегал.

Завтракал он на ходу, а обедать редко поспевал со всеми. Кухарка ругала его за то, что он не со всеми ходит, но все-таки жалела его и оставляла ему горячего и к обеду и к ужину. Особенно много работы бывало к праздникам и во время праздников. И Алеша радовался праздникам особенно потому, что на праздники ему давали на чай хоть и мало, собиралось копеек шестьдесят, но все-таки это были его деньги. Он мог истратить их, как хотел. Жалованья же своего он и в глаза не видал. Отец приезжал, брал у купца и только выговаривал Алешке, что он сапоги скоро растрепал.

Когда он собрал два рубля этих денег «начайных», то купил, по совету кухарки, красную вязаную куртку, и когда надел, то не мог уж свести губ от удовольствия.

Говорил Алеша мало, и когда говорил, то