И еще раз, впрочем: вообще-то Буркину не спится не из-за трубки, а от воздействия речей Ивана Иваныча. И это все же говорит о Буркине хорошее. Пусть он поначалу пытается отрицать произнесенную правду, она проникает в Буркина, тревожит его и не дает спать. Значит, Иван Иваныч, как ни крути, до него достучался.

Отступление впускает в этот рассказ еще кое-что: сам ливень.

Перед ливнем Иван Иваныч с Буркиным, озирая пейзаж, довольны («Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна»). А затем налетает дождь, и вскоре наши герои «молчали, точно сердились друг на друга».

Давайте пока просто отметим этот структурный модуль – пару фотоснимков «до» и «после».

До: погода хороша, мир прекрасен, герои счастливы.

После: погода портится, мир делается гадок, герои сердиты.

Ливень вводит в рассказ понятие о том, что счастье связано с материальными обстоятельствами, над которыми мы не властны. Выбор счастья не всегда в наших силах. Счастье – дар, и достается он на определенных условиях. Нам бы лучше принимать его, когда перепадает. Переживание счастья может быть ценным инструментом, необходимым условием для того, чтобы вершить добро. (Трудно «делать добро!» – или даже чувствовать себя нормально, – когда одно сплошное «чувство мокроты, нечистоты, неудобства».) И не славно ли (не освежает ли это нас, не увеличивает ли возможность того, что нам удастся сделать добро в мире, не глупо ли отказываться от прибавляющей сил поддержки) укрыться в доме от дождя и обнаружить там красавицу Пелагею, которая принесет полотенце, мыло, халат, легкую обувь и чай?

Дождь в этом рассказе участвует как самостоятельный персонаж второго плана; он продолжает идти, пока наша троица плещется в реке, затем исчезает вплоть до последней строки, где появляется на прощанье: «Дождь стучал в окна всю ночь». Дождь – источник неудовольствия (пока они шли), источник счастья (лил на них, пока они купались), а теперь вот становится постоянным, неброским, докучливым напоминанием… чего-то. Чтобы установить связь со сложносоставной красотой этого рассказа, попробуйте выписать, о чем дождь «напоминает» вам (или «говорит» вам, или «воплощает собой»), стуча в окно в самом конце рассказа. В списке окажется не что-то одно. Там много всего сразу. И это очень личное; даже если бы мне удалось сформулировать ответ (я пытался – и всякий раз стирал результат: он казался мне упрощенческим и недостаточным), мой ответ будет мало похож на ваш.

К счастью, мы не обязаны говорить.

Отчасти поэтому рассказ и был написан: чтобы создать этот несводимый к простому финал, о котором ничего дополнительно говорить не нужно.

Вот версия этого рассказа в том виде, какой он принял бы без отступления:

В ярком солнечном свете Иван Иваныч излагает историю своего брата (только) Буркину, пока они идут через не промоченные дождем поля. Финальный призыв Ивана Иваныча («Счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!») адресован одному Буркину. Приходит ночь, мерцают слегка разочарованные русские звезды и вместе с Буркиным жалеют, что история получилась неинтересная.

Что утеряно?

Ну, как уже было сказано (и остается в силе): дождь, Алехин, Пелагея, купание, отклик Буркина на купание.

В этой версии, где нет отступления, Иван Иваныч предлагает свои доводы против счастья без всякого противовеса. Результат – лекция Ивана Иваныча, не встречающая возражений, с простым итогом: «Счастье не так уж прекрасно, как кажется».

Подобная лекция не лишена смысла, однако получается не тот богатый опыт, как в «Крыжовнике».

Если нам видится, что рассказ задается вопросом: «Правильно ли это – искать счастья?», – материал отступления расщепляет этот вопрос на множество других: «Если решаем отказаться от счастья, что мы теряем?», «Для удовольствия или для долга нам дана жизнь?», «Сколько веры – перебор веры?», «Жизнь – бремя или радость?» Я уверен, ум предложил вам по мере чтения и другие вопросы – или предлагает сейчас, пока мы разбираем текст.

Отступление, которое с самого начала лежало в нашей тележке ВПЗ, теперь, можно сказать, полностью себя оправдало.

Рассказ обращается к нам со словами: «Видишь, мне необходимо было позволить себе это отступление. Позволить себе пространство, в котором усложниться и тем самым избежать одномерной декларации против счастья, сделаться таинственным и прекрасным, таким, чтобы, читая и перечитывая, ты открывал(а) для себя новые грани, многие из которых Джордж в этом очерке совершенно упускает» [73].

Оговоримся: мое заявление о том, что отступление себя оправдывает, привнося усложнение, можно счесть тавтологическим, поскольку это отступление в значительной мере представляет собою сам рассказ – за вычетом речи Ивана Иваныча о его брате и краткого эпилога следом, на последних двух страницах. (Где ж иначе рассказу добыть этот материал, если не в отступлении, занимающем столько места?) Вдобавок я вроде как намекаю на то, как рассказ был написан (чего никак не могу знать): вроде как Чехов сперва сочинил речь Ивана Иваныча, а затем намеренно обрамил ее материалом предшествующим и последующим, чтобы все усложнить.

Но, невзирая на то, как рассказ возник, часть удовольствия от него вот в чем: то, что мы поначалу сочли мусором или околичностями (отвлечением), оказывается в точности тем, что возвышает рассказ «над плоскостью, в которой он возник», и придает ему сложности и таинства. То, что сперва кажется отступлением, теперь представляется замечательно существенным.

На высочайшем уровне смысл любой истории не в том, чем она завершается, а в том, как она развивается.

«Крыжовник», как мы уже поняли, развивается методом постоянного противоречия самому себе. Если некий аспект здесь выражает определенные взгляды, возникнет некий новый аспект и эти взгляды поставит под сомнение.

Рассказ этот существует не для того, чтобы объяснить нам, что́ нужно думать о счастье. Он для того, чтобы помочь нам о нем думать. Можно сказать, это такое устройство, помогающее нам мыслить.

Как именно оно помогает нам мыслить?

Как мыслит оно само?

Оно мыслит последовательностью утверждений «вместе с тем». «Иван Иваныч против счастья; вместе с тем купаться ему явно нравится». «Алехин ведет столь изумительно спокойную и без всяких излишеств жизнь; вместе с тем пачкает воду своей запущенностью». «Страсть Ивана Иваныча эгоистична; вместе с тем докучливы постоянные попытки Буркина умерить Ивана Иваныча». «Страсть к чему-то столь обыденному, как крыжовник, чудна́; вместе с тем брат Ивана Иваныча хоть что-то любит, пусть даже это некая ягода, хотя, еще раз вместе с тем, Алехин, по крайней мере, никого не свел в могилу своей бережливостью». И так далее.

Можно рассудить и так: этот рассказ словно стремится к тому, чтобы читатель не включал автопилот, чтобы оставался чуток к тому, что рассказ (и читатель), не исключено, может присохнуть к какому-нибудь чересчур простому выводу и попутно сделаться фальшивым. А потому он продолжает определять себя заново – пока не определяется за пределами любого суждения. Мы всё пытаемся отыскать устойчивое место, понять, «за» или «против» чего этот рассказ, чтобы и нам стать «за» или «против» того же самого. Однако рассказ продолжает настаивать на том, что предпочел бы не судить.